Негр помедлил немного и ответил ему, широко улыбаясь, стараясь говорить помедленнее, без жаргона:
— Прежде, позвольте поблагодарить вас и ваших сотрудников, уважаемый доктор Трофимов, что спасли мне жизнь… Удивительное умение…, а институт ваш…, — тут он не смог удержаться и добавил несколько слов на жаргоне, заставив академика удивленно повернуть голову к Станиславе.
— «Big deal! I get it up!», — повторила Слава, — зночит…, это… ну… 'Цех наш просто выше всяческих похвал '.
— Мой патрон, доктор Хьюз, побывавший здесь, считает, что лучшим решением стала бы тотальная перестройка Вивария, продолжал настойчиво Авраам. — Он готов через соответствующие фонды предоставить дополнительное финансирование. Надеюсь, он успел обсудить эту тему с вами по переписке и телефону. — Абрам закончил и гордый посмотрел на Станиславу.
— Хорошо! — сказал Ковбой-Трофим уклончиво. — Спустимся в подвал…, где вас ранили…
— А там и у Ленсанны почку бондиты… вырезоли…, а до того она запертоя в той же ихней опероционной Обрашку прооперировола, от смерти спосая… — Осмелевшая Слава демонстрировала осведомленность, стараясь подчеркнуть заслуги Лопухиной, которую теперь не просто обожала…, боготворила…
В операционной, несмотря на холод, стоял тошнотворный запах долгого пребывания человека, лишенного привычных удобств; на полу, углам — окровавленный перевязочный материал, шприцы, сдвинутая к операционному столу дорогостоящая медицинская аппаратура и повсюду резиновые пробки от бутылок с внутривенными растворами и антисептиками… Ковбой-Трофим нагнулся, поднял с полу несколько пробок, оглянулся мимолетно в поисках мишени и почти негляда послал пару в дальнее эмалированное ведро, механически, не стараясь особенно попасть и не целясь, так стряхивают снег с пальто или крошки со скатерти на столе, и тут же забывая об этом, подумал:
— Старею… и величие, похоже, испаряется, и приказы не исполняются: сначала Елена…, теперь Толик, сукин сын…, и, не оборачиваясь, бросил замам:
— Распорядитесь, чтобы всю дорогую аппаратуру отсюда перенесли в Цех, пока не растащили… — Потом повернулся к Фрэту и спросил по-английски: — How did you find her, Frat?
— I'm a dog, sir…, a hunting dog… — и, переходя на русский и садясь перед Ковбой-Трофимом на задние лапы, добавил: — Проведя здесь почти неделю после нефрэктомии…, которую делали кое-как…, совсем одна…, без еды, перевязочных материалов и лекарств, питьевой воды и одежды…., и выжив вопреки всему, она стала… гугенотом, реформатором… смелым и непримиримым …
— Что?! — заорал академик, перебивая Фрэта, не вьезжая в его конфессиональную терминологию. — Что за вздор, охотничья собака?! Какие гугеноты?! Что, ей смелости не хватало раньше?! На троих было… Понял, лабораторное животное…? — Он постепенно успокаивался.
— Как иначе должен вести себя неверующий с Богом? Она тоже удивлялась, сэр… Однако в одиночестве каждый видит в себе то, что он есть на самом деле… К счастью, доктор Лопухина унаследовала от своих предков не только достоинство и светлый ум… У нее невероятная сила духа, трудолюбие и вера… в себя… Понимаете? Она изменилась, сэр! Поменялась…
— Что ты хочешь этим сказать? — терясь произнес Ковбой-Трофим.
— Ничего… Только, что сказал, сэр… В одних религиях почитают палачей, в других — мучеников… Она другая… Гугенот-реформатор… Это про нее в Новом Завете: «Разве не знаете, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду. Так бегите, чтоб получить…».
— Куда она собирается бежать? — настороженно спросил директор Цеха, странно взвинченный и утомленный обстановкой подвала, речами бигля, сеящими смуту в душе, смертью Толика Спиркина, раненным американцем, совершенно неуместным здесь, Лопухиной, выздоравливающей в своем кабинете после криминальной нефорэктомии…, всем этим весьма сомнительным и дурно пахнущим флером последних недель: со следователями, кабанами, бессмысленной и обременительной поездкой в Сызрань…
— Господи! — подумал он, взвинчиваясь еще больше: — Этот бездарный и опасный список безграничен!
Прошло две недели. Цех жил привычной жизнью большого научно-исследовательского хирургического центра, помешать отлаженной, изматывающе-напряженной сверх всякой меры работе которого не могло ничего: ни ежедневные серии операций на всех этажах, ни реанимация с интенсивной терапией послеоперационных больных, простых операций здесь просто не делали, ни строгая селекция пациентов для госпитализации, ни обследования, исследования, обходы, обсуждения, отделенческие и общеинститутские конференции…, ни приемы иностранных делегаций или визиты следователей…
Была однако и другая жизнь, невидимая и неизвестная большинству, не менее напряженная, опасная и изматывающая, чем в операционных…, обусловленная не столько обилием скопившихся пробем, сколько отсутствием механизмов их решения… И эта вторая жизнь почти замерла, подвешенная обстоятельствами, и копилась только силой, безысходностью и отчаянием, будто шарпей, застигнутый врасплох перед прыжком…, раздумывая то ли в горло вцепиться кому, то ли из ружья пальнуть, что за спиной маячит, или чтоб марши бравурные братанов-композиторов Покрассов прозвучали окрест, созывая к конной атаке на супостата…
— Хошь, всю правду-матку выложу, как на духу, Ленсанна? — загадочно улыбаясь, Вавила уселся в удобное кожанное кресло для почетных гостей, и высоко задрав на колено, как в американских фильмах на DVD, босую ногу в дранном сандале, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ковбой-Трофим вызывал…, — и задумался, покачивая стопой и делаясь серьезным.
— Знаешь, что предложил наш любимый академик-геронт с Андреем Первозванным на шее? — спросил он, неведомо когда перешедший с ней на «ты» и томящийся потому в ожидании, что его одернут сторого или скажут привычное: «Колись, Вавила!».
Однако Лопухина не реагировала, белея все еще серым после подвала лицом, несмотря на внутривенные вливания жидокостей, витаминов, плазмы, белков … и загар, который получала в отделении физиотерапии.
— Он предложил возглавить работу…, — Вавила напрягся, демонстрируя интенсивную работу мысли, — по исследованию, поиску и привлечению альтернативных источников донорских органов… — Помолчал и добавил: — В статусе руководителя отдела Цеха… Растрогал меня до оргазма… — Он замолчал и погрузился ненадолго в детали недавней встречи с директором Цеха, в реальность которой до сих пор верил с трудом…
Вавила был в кабинете Ковбой-Трофима всего один раз до этого и привычно ошарашенный, как каждый, побывавший здесь впервые, судорожно искал глазами директора, путаясь в нагромождениях стеллажей с конской сбруей, доспехами американских ковбоев, множеством картин и фотографий по стенам, столами большими и малыми со стульями и креслами, и садом с гомонящими попугаями у дальней стены… Невысокий и щуплый Ковбой-Трофим просто терялся в здоровенном ангаре.
— Проходите, Владимир Викторович! — сказал откуда-то издалека Ковбой и Вавила стал нервно топтаться у входа, оглядываться в поисках второго посетителя, и не находил, и от этого терялся еще больше и не двигался с места, сильно стресанутый антуражем небожителя…
— Здравствуйте, Владимир Викторович! — Ковбой-Трофим шел к нему с протянутой рукой…
Только тут Вавила сообразил, что это он и есть Владимир Викторович. — Может, он еще и фамилию мою знает, — шалел Вавила, пытаясь безуспешно вспомнить ее и испытывая незнакомые доселе восторг и страх, будто поставил в рулетке на кон все, что было, и знает уже, нечеловеческим знанием каким-то, что выиграл, хоть шарик подпрыгивает еще на замедляющемся диске…
— Мне кажется, голубчик, вы засиделись в Отделении Елены Александровны…, — Ковбой вопросительно смотрел на него, в ожидании реагажа, но сильно стресанутый Вавила предпочел за лучшее промолчать. Ему казалось, он на приеме у архангела и сейчас за спиной победно протрубят трубы, прославляя его неведомы пока заслуги. Он сидел неподвижно, подавляя отчаянно ежелание поглядеть по сторонам и трубы протрубили голосом директора Цеха:
— Хочу предложить вам новую интересную работу…, творческую почти… Уверен справитесь…
— Ты согласился? — спросила Лопухина, возвращая Вавилу в свой кабинет, и
