«Она больна, но зайдите». Одоевцева лежала в постели, под пледами. Слабым голосом проговорила: «Голубчик, хочется соленого огурца». Я съездил к Суханову в лавку, принес. Откусив, она сказала: «Вот новые стихи, хотите, прочту?» Картавя, прочла:
Началось. И теперь, и опять Дважды два не четыре, а пять. По ковру прокатился страх И с размаха о стенку – трах! Так, что искры посыпались вдруг Из моих протянутых рук. Всё вокруг двоится, троится, В зеркалах отражаются лица, И не знаю я, сколько их, Этих собственных лиц моих. На сосну уселась лисица, Под сосной ворона стоит. Со щитом? На щите? Нет, щит На вратах Цареграда прибит. Как в лесу сиротливо и сыро, До чего можжевельник сердит! Бог послал мне кусочек сыра, Нет, совсем не мне, а вороне, Злой вороне в железной короне, Значит, ей, а не мне, повезло. Но, лишившись царского трона, Трижды каркнула злая ворона Пролетающей тройке назло. Кучер гикнул. Взметнулись кони. — Берегись! Сторонись, постронний! – Сном и снегом глаза занесло. Позднее довелось мне услышать, тоже в ее картавом, прелестном чтении, едва ли не наиболее сюрреалистическое из «Стихов, написанных во время болезни»:
Вот палач отрубил мне голову, И она лежит на земле. И ни золотом, и ни оловом… Кончен спор о добре и зле. И теперь уж, плачь не плачь, Не пришьет головы палач. Посмотри, какая красивая – Косы черные, как смоль. А была гордячка спесивая, Презирала бедность и боль. Только как же?.. позволь, позволь!.. Если это моя голова, Как могла я остаться жива? И откуда черные косы И глаза лукаво-раскосые? И какая же я гордячка? Вьются вихри. Несется конница, Пол вздымает морская качка, В лоб стучится, в сознанье ломится Балаболка— ведьма — бессонница. — Надоела! Которую ночь! Убирайся отсюда прочь!.. Убирайся! Всё это бред — Уголек, залетевший из ада, Лепесток из райского сада — Никакой головы здесь нет. Никакой головы. Ничего. Беспощадно метет метелка, Полнолунным светом звеня, Выметая в пространство меня. Дверь распахнута в праздничный зал,
