Смерть в рассрочку

Накинув плащи, офицеры вышли под дождь и, обходя лужи, двинулись к палаткам.

Низкое серое небо. Нудно барабанит дождь. Уже на подходе к набрякшей от сырости палатке англичане услышали хрупкие, переливчатые звуки балалайки и тихий-тихий хор, выводящий без слов берущую за душу мелодию. Осторожно откинув полог, Смит и Локридж вошли в палатку. Их никто не заметил.

Сгрудившись у самодельной печурки, люди пели — пели, не разжимая губ. Молоденький балалаечник, зажмурив глаза и унесясь в одному ему известные дали, туда, где стыло замер Енисей, а от колодца, будто белая лебедь, в снегах плывет девушка с коромыслом на плече, выводил широкую и плавную мелодию. На диво слаженный хор басовито, но очень мягко, не перекрывая серебряного звука струны, вторил этой снежной мелодии. Но вот балалаечник вскинул руку, мелодия на полувздохе оборвалась, хор, как бы споткнувшись, замер, но в то же мгновенье балалаечник распахнул еще наполненные домашней синевой глаза, коротко кивнул, и хор снова повел ту же мелодию, но теперь — со словами. Они звучали тихо, шелестяще, просяще робко.

— Ой, мороз, моро-оз, — ломко вел чистый, хрустальный тенор.

— Не моро-озь меня-я, — подставил плечо мягкий, бархатистый бас.

— Не моро-озь меня-я,

— Моего-о коня-я, — обнявшись, вели песню два изможденных, но удивительно светлых лицами русских человека.

Балалаечник завершил куплет замысловатым тремоло и снова кивнул.

— Моего коня-я,
Белогривого-о,

— рокочуще начали стриженые наголо баритоны.

— У меня жен-на-а,
Ох, ревнива-я-я!

— ликующе сплелись и баритоны, и басы, и теноры.

А потом, словно изумившись этому открытию, хор замер, освободив место укорюще-нежному сопрано и подпирающего его виновато-восторженному тенору:

— У меня жена-а
Ох, красавица-а,
Ждет меня домо- ой,
Ждет печалитс-я.

И вдруг, словно обвал, словно студено-бодрящий сибирский ветер сорвал с места палатку — это весь хор — хор, состоящий из людей, многие годы оторванных от дома, перенесших все мыслимые и немыслимые муки, но верных своей земле, грянул с неведомой английскому небу и английской земле удалью:

— Я верну-сь домо- ой
На закате дня-я,
Обниму жену-у,
Напою коня-я.

Еще звенела балалаечная струна, еще дрожали стены палатки, а хор, будто застеснявшись своей мощи, извинительно-тихо, но с едва сдерживаемой силой начал последний куплет:

— Ой, мороз, моро- оз,
Не моро-озь меня- я,
Не моро-озь меня-я
Моего кон-я-я-я.

На доверчивом шепоте замерла струна. Кто-то всхлипнул. Кто-то откровенно рыдал. А подполковник Ковров, который вел басовую партию, коротко бросил:

— Ну, вот… Как будто дома побывали.

Англичане, так и незамеченные увлеченными песней людьми, выскользнули из палатки.

— Хорошая песня, — отряхиваясь у входа в комендатуру, глубокомысленно заметил Локридж. — Лошадей я тоже люблю. И жена у меня ревнивая. Не такая уж красавица, но ревнивая. А у вас?

— Я не женат, — почему-то смутился Смит.

— Понятно, — погрозил пальцем Локридж. — Красавиц и так много. Так зачем еще и жена? Песни — песнями. А теперь — общее построение! Хор должен стоять в полагающейся всем одежде. Готовность, — посмотрел он на часы, — через пятнадцать минут.

Ровно через четверть часа майор Локридж вышел из кабинета. На превратившейся в большую лужу лужайке стояли промокшие до костей бывшие русские пленные. Когда Локридж увидел, что некоторые из них в штанах и юбках, на его лице заиграла победоносная улыбка.

— Давно бы так, — на ходу бросил он.

— Наши требования остаются в силе, — шагнул вперед подполковник Ковров. — Чтобы уменьшить риск простуды, мы решили, что женщины могут надеть юбки, а брюки — только больные мужчины. Таким образом, полностью одетых в вашу форму — сто человек, остальные четыреста пятьдесят будут стоять до конца.

— До конца-а?! До какого конца?! — вспылил Локридж. — Не забывайте, где вы находитесь! Здесь хозяин я, а не уцелевшие большевистские агитаторы. Смит! — рявкнул он. — Одетых — в барак! А палатки бесштанных — снести!

Лейтенант Смит отшатнулся.

— Вы слышали приказ? — побагровел Локридж. — Снести все до