никто не говорит. Кроме того, вы москвич: вас выдает манера «акать» и тянуть гласные.
— Как просто, — развел руками Файербрэйс. — А мы-то думали, что приват-доцент Московского университета по знанию России любому даст сто очков вперед. Но вы меня заинтриговали! Во-первых, что натворила Мэри? И во-вторых, что за соблазнительница эта Аннушка? Здесь одни мужчины, так что отвечайте смело.
Профессор снова прыснул, а затем, распушив бороду, попросил всех наклониться к столу и свистящим шепотом заявил:
— Только вам! Как союзникам. По секрету. И чтобы никому! Обещаете? Тайна должна умереть в этой комнате.
Англичане кивнули и сдвинулись поплотнее.
— Кровавая Мэри, — заговорщически продолжал профессор, — это крепкий русский коктейль: смесь водки с томатным соком. Но в Сандунах с Мэри пообщаться нельзя, потому что там подают пиво. Правда, если есть блат, можно получить сто грамм с прицепом, то есть полстакана водки и кружку пива.
— Ах, вот оно что, — понимающе заулыбались англичане. — Надо будет попробовать. А мы-то думали… Подловили вы нас, профессор, здорово подловили.
— Я этого не хотел… Так получилось. Мне казалось, что уж если вы занимаетесь Россией, то знаете о нас больше. Но это так, к слову. А теперь, уважаемый приват-доцент, шар в вашу лузу, — обернулся он к бывшему москвичу. — Смею вас уверить, что в вопросе об Аннушке нет ничего предосудительного. Речь идет не об интимном свидании, а о поездке на трамвае. Аннушкой у нас называют маршрут «А», и это свидание стоит всего тридцать копеек.
— Этих деталей я не знал. Я их просто не мог знать, — умоляюще взглянул приват-доцент на Файербрэйса.
— То-то и оно! — внушительно заметил профессор. — А мы их знаем. И по этим деталям будем отсеивать самозванцев. Дело, кстати, не только в языке. Вот вы, господин приват-доцент, наверное, лет двадцать пять живете в Англии, а англичанином так и не стали. Да-да, — заметив протестующее движение, повысил он голос. — Когда говорили «во-первых» и «во-вторых», что вы делали с пальцами? Сгибали. А полковник Файербрэйс разгибал. Именно так делают англичане, а вы до сих пор не научились.
Приват-доцент еще больше смутился, а Файербрэйс восхищенно обратился к Ратову.
— Если у вас все эксперты работают так же, как профессор Денисов, в успехе дела я не сомневаюсь. Приступим? — оглядел он собравшихся. — Возражений нет? Тогда — к делу.
И вот перед комиссией пошла череда несчастных, измученных, задерганных и обозленных людей. Одни откровенно заискивают перед англичанами, другие ведут себя дерзко и вызывающе, третьи, махнув на все рукой, покорились судьбе. Были, конечно, и ловчилы, но их быстро разоблачали.
— Пригласите следующего, — устало говорит Файербрэйс и откидывается на спинку стула.
Дверь медленно открывается и в комнату входит крепкий, осанистый человек с запорожскими усами.
— Омельченко Никифор Артемович? — спрашивает у него Ратов.
— Так точно, старшина Омельченко, — с сильным украинским акцентом отвечает тот.
— Откуда родом?
— Из Каменки Бугской. Это подо Львовом.
— Образование?
— Наверное, среднее. Как считать… В общем, школу окончил.
— Кем работали до войны?
— Этим… как его… счетоводом.
Ратов обернулся к одному из экспертов и едва заметно кивнул. Тот быстро произнес какую-то фразу, причем по-польски.
— Что он сказал? — спросил Ратов.
— Н-не понял, — стушевался Омельченко. — Он же не по- украински…
— Конечно, нет, — вмешался эксперт. — Я спросил у вас по- польски, женаты ли вы и есть ли у вас дети.
— Женат, женат, — обрадованно закивал Омельченко. — А детей нет. Не успел. Война…
— У вас вопросы есть? — обернулся Ратов к Файербрэйсу.
— Нет, — удрученно говорит тот. — Все ясно. Он не понимает по- польски, а все украинцы, которые до тридцать девятого жили на территории Польши, в школе изучали польский язык. Да и счетоводом он не мог работать: вся документация велась на польском. В Ньюландс Корнер! — сделал он пометку в блокноте.
— Следующий!
В комнату врывается растрепанный парень с горящими глазами.
— Я русский! — с порога заявил он. — Русский до седьмого колена. И тем горжусь! Так что юлить и работать под поляка не буду.
— Очень хорошо, — улыбнулся Ратов. — Родина ждет вас.
— Родина? Ждет? Не Родина меня ждет, а лагерь! — взвился парень. — Это в лучшем случае. А то и расстрел без суда и следствия.
— С чего вы взяли? — нахмурился Ратов, заметив, как внимательно прислушиваются к их разговору англичане. — Если вы не совершили никаких преступлений, не были полицаем и не служили в гестапо, вас тут же отпустят.
— Отпустя-я-ят?! Так говорили и моему отцу! Его взяли прямо в храме. Он был священником. Его любили. К нему ездили со всей округи. А вы запрещали — запрещали крестить детей, причащать, отпевать покойников! Но он крестил, исповедовал, отпевал… И тогда его взяли. Прямо в храме. Велели отречься, велели говорить с амвона, что Бога нет, что вера — это опиум. Отец отказался. И тогда… тогда ему отрезали язык. Звери! Ублюдки вы, а не люди! — совсем зашелся парень. — Даже безъязыкий, отец молился. Он вас победил. Победил, несмотря на то, что вы его расстреляли. Вы не пощадили даже мать и сестру! Меня не шлепнули по малолетству… С пятнадцати лет я мыкался по лагерям и тюрьмам. Перед самой войной бежал, как зверь, скрывался в лесах. Когда пришли немцы, сдался в плен. Полицаем я не был. Я работал на заводе и делал бомбы. Жаль, что не видел, как они сыпались на ваши поганые головы! — выкрикнул парень и, обмякнув, завалился на бок.
Ему налили воды, дали понюхать нашатырного спирта… Парень пришел в себя и рывком придвинулся к Файербрэйсу.
— Если решите отправить в Союз, — глядя ему в глаза, процедил он, — я кого-нибудь убью. Может быть, даже этого генерала, — кивнул он на Ратова. — А не удастся, убью себя. И это будет на вашей совести.
Когда парень вышел, потрясенный Файербрэйс долго не мог прийти в себя. А Ратов, скрипнув зубами, наклонился к стенографисту:
— Все записали?
Тот молча кивнул.
— Все до слова? Мы ему это припомним! — процедил генерал и вдруг грохнул кулаком по столу. — В Ньюландс Корнер! Немедленно!
Файербрэйс беспомощно улыбнулся и в знак согласия низко
