— Да, мы снова будем править лесом! — нестройным хором повторили за ним остальные.
Филин почувствовал, как к нему возвращаются уверенность и самообладание. Править лесом, это надо же!
— Вы больше не в лесу и никогда туда не вернетесь, — жестко сказал он. — Фредди сказал правильно — вы пришли как чужие и чужими остались. Вы были врагами, которые раздирали, уничтожали лес, — вот почему он сделал то, что сделал. Фредди понимал — либо вы, либо мы. Что касается этих ваших гуановых речей насчет того, чтобы снова править лесом, — сказал он почти с удовольствием, — то это хреновина, полная и абсолютная хреновина!
В ответ раздалось сердитое рычание, и Филин почувствовал дрожь удовлетворения. Оттолкнувшись от камней, Филин поднялся в воздух, но, пролетев совсем немного, снова опустился на землю, все еще не в силах покинуть норок. Ему нужен был знак, примета, которая убедила бы его в том, что с норками покончено и они никогда не вернутся.
Прислушавшись, он различил доносящиеся из трубы скребущие звуки и хриплый голос Макси, отдававшего какие-то команды. Послышалось несколько мягких ударов, и все неожиданно стихло. *Что они задумали?» — взволновался Филин. У него было такое ощущение, что норки строятся в боевой порядок. Но почему тогда они вдруг перестали подавать признаки жизни?
Он подождал еще немного. Когда любопытство стало совершенно невыносимым, Филин бесшумно спустился на дно ручья и заглянул в тоннель. Как и в предыдущий раз, прежде всего бросился ему в глаза кошачий хвост, только теперь он не был прислонен к стене, а гордо и прямо торчал из щели в полу. Но не хвост, а то, что было за ним, заставило перья на голове Филина зашевелиться. Это были норки, которые отступили дальше во тьму и сидели там, тесно прижавшись друг к другу.
Даже Филину с его ночным зрением они представлялись стеной, состоящей из сверкающих глаз, и ярче, безумнее всех горел одинокий глаз в самой середине.
Филин почти физически ощущал волну направленной на него ненависти и в испуге машинально встопорщил перья и зашипел в ответ, но немигающие глаза продолжали глядеть прямо на него. Филин зашипел еще громче, еще страшнее, но норки не дрогнули. Их взгляды жгли, словно огонь, и эта зловещая игра в «гляделки» продолжалась до тех пор, пока Филин не отвел взгляд, презрительно щелкнув клювом.
Он выбрался из ручья в совершенной ярости и вместе с тем ошарашенный. Откуда в них столько дерзости и наглости? И как они посмели так оконфузить его?!
Он прислушался, и перья у него на голове снова зашевелились. Из черной арки тоннеля ясно доносилась песня:
Правь, Норкомафия, Правь лесами!..
Напуганный звуками этого мрачного гимна, Филин, не раздумывая, взмыл в воздух. Над трубой он ненадолго завис в воздухе, напружинив лапы со страшными когтями и раскрыв крючковатый клюв, как бы вызывая норок на бой. Если бы хоть одна из них на мгновение высунула морду, он бы ударил со всей своей силой и быстротой, но черный зрачок трубы слепо глядел на него, и песня по-прежнему продолжала звучать из темноты. Сначала она была тихой, неуверенной, но теперь она заполнила собой гудящую каменную трубу и стала громкой и гулкой:
Всех здешних тварей Сожрем мы сами!
Правь, Норкомафия, С утра до ночи…
Изменились и голоса норок. Они больше не были неуверенными и тонкими, как у завирушек. С каждым произнесенным словом они становились тверже и увереннее, и испуганному Филину показалось, что в них
даже начинает звучать торжество. Мрачные слова гимна в мгновение ока вернули его в прошлое, когда, пролетая над лесом, он слышал несущееся с Плато:
Всех диких тварей Пугать не прочь мы!
Эта фраза, усиленная бетонным чревом трубы, буквально прогремела над пустошью, и Филин — в который уже раз — как наяву увидел перед собой лужи свежей крови на Большой поляне и взлетающую по дуге голову белого голубя с удивленно разинутым клювом.
Глава 68. НОВЫЙ СТАРЫЙ ЛЕС
Когда Филин добрался до Долгого поля, небо на востоке стало уже совсем светлым. Воздух звенел от беззаботного щебета проснувшихся птиц, и он почти забыл мрачную песню норок. Мягкий свет утра выбелил серый туман, клубившийся над травой и поднимавшийся от ворчливой реки. В последнее время он был особенно плотным, и солнцу, которое вставало с каждым днем все позже, было нелегко с ним справляться. Еще с вечера туман начинал потихоньку распространяться над равниной и даже заползал в лес; его гибкие щупальца, словно живые, скользили между деревьями, качались над травой, соединялись друг с другом, заполняли впадины и канавы. Постепенно туман сгущался и укрывал землю плотным серым покрывалом, которое исчезало только поздним утром. Он приглушал звуки, смазывал краски, скрадывал острые углы и прочие изъяны пейзажа, и плывущий в нем лес казался таким же прекрасным и совершенным, как и всегда. Это был целый мир, его мир, и, когда Филин глянул на него с высоты, лес на мгновение застыл, оставаясь при этом в беспрестанном движении — движении от ночи к рассвету, от лета к зиме, из прошлого в будущее, от норок к людям, от людей к свободе без людей и без норок.
На шоссе не было ни одной грохоталки, и Филин знал, что не много их будет и позднее. После сражения на Плато лишь несколько щелкунов продолжали появляться на берегу, но в их движениях и жестах не было ни намека на восторженное ожидание. Скорее всего, они уже знали о гибели золотой иволги и приходили к реке просто по привычке.
Впрочем, уменьшение количества грохоталок было характерной чертой этого времени года. Замершее шоссе всегда служило верным признаком того, что лето подошло к концу, и даже десять Альфонсов не могли бы этого изменить. Стылая сырость, ощущавшаяся в воздухе, и замедление движения соков в стволах тоже указывали на приближение Больших Холодов. Рост деревьев и трав приостановился, яркие зеленые листья потускнели, и славный летний праздник незаметно подошел к концу. Лес понемногу угасал, словно старое, неряшливое существо, постепенно теряющее остроту зрения, слуха, быстроту реакции и легкость походки, постепенно все больше впадая в состояние, близкое к летаргической спячке.
Филин, круживший над рекой, вдруг поймал себя на том, что повторяет вполголоса:
— Повсюду тлен и умиранье…
Последние ласточки уже проснулись и носились над рекой с оживленными криками, на лету хватая насекомых и мух, которые и без того доживали свои последние дни и часы. Многие из них уже стали вялыми и сонными, словно предчувствуя, что первые же заморозки убьют их. Ласточки, эти гладкокрылые летуньи, всегда ищущие свой солнечный берег, в свою очередь, торопились подкормиться, прежде чем собраться в стаи и улететь на зимовку в теплые края.
Заметив на дереве белку, которая лихорадочно носилась вверх и вниз по стволу, держа в лапках то желудь, то орех, Филин спустился пониже к верхушкам деревьев, чтобы поздороваться. Белка невнятно прострекотала в ответ что-то приветственное, но она была так сильно занята, что Филин не стал задерживаться. Как же ему повезло, подумал он, делая очередной круг над пустым шоссе и возвращаясь к лесу, что для пропитания ему не нужны ни насекомые, ни запасы орехов и грибов. Поредевшая листва и полегшие травы только помогали ему увидеть жертву, а удлинившиеся ночи позволяли охотиться гораздо дольше, чем летом. Одним словом, если бы не норки, Филин мог бы
