Петрищевы зашевелились. Отец Анны, достав сигарету, размял ее узловатыми пальцами, грустно вздохнул, положил руку на голову Саши:
— Да, Сашок, счастливые вы.
Саша встал, угловато обнял его:
— Деда, ну чего ты каждый раз…
Мать Анны тяжело приподнялась со своего кресла:
— Мы, к сожалению, в таких университетах не учились.
Анна недовольно тряхнула головой:
— Заладили! Да мы тоже не учились, что ж с того? Радоваться надо за молодых!
— Да мы и радуемся, Ань! — с упреком ответила мать. — Как же не радоваться?!
— Хоть они нормальными вырастут, — проговорил отец Анны, и в глазах его блеснули слезы.
— Дед, ну кончай ты… — Саша шутливо ткнул его кулаком в бок. — Как новая серия, так ты слезу пускаешь.
Дед, соглашаясь, кивнул и шмыгнул носом.
— Коль, ты прям так говоришь, словно всех нас хоронишь! — укоризненно глянула на мужа мать Анны. — Что ж нам теперь — помирать всем?!
— Не надо помирать, — улыбнулся он, смахивая прокуренными пальцами слезы.
Помолчал, перевел свой взгляд на окно, за которым уже давно зажглись желтоватые окошки военного городка. Произнес спокойно:
— Надо жить.
— Вот это — правильно! — улыбнулась жена и обняла его.
Волны
Корабельные сосны скрипели по-разному: зимой громче и протяжнее, летом — тише и глуше. А ночью они, как ей казалось, очень старались не скрипеть. Ночью они просто стояли. И наверно — спали. Как слоны. Или как новые телеграфные столбы, идущие от станции к дачному поселку.
Она любила корабельные сосны, окружающие их дом. Любила на них смотреть. Их слушать. И трогать.
Она зевнула. И открыла глаза. Левая створа окна была зашторена, правая — распахнута в негустую июльскую ночь. Там стояли корабельные сосны. И ущербная луна висела в их рваных кронах.
Она скосила глаза: свет из его кабинета проникал в полуприкрытую дверь спальни. Он отрывисто кашлянул, двинул стул. И зашелестел бумагами. Это означало конец работы. И она неизменно просыпалась к этому моменту. Всегда.
Щелкнул выключатель настольной лампы. Желтый свет погас.
Он вошел в спальню. Млечный лунный свет коснулся его сутулой фигуры в полосатой пижаме, высветил лысину, сверкнул в очках. Он стал раздеваться. Как всегда неловко, путаясь в широких штанинах и оступаясь. Он делал неловко все. Кроме рыбной ловли и своей работы.
— A la fin… — в тысячный раз произнесла она.
— Не спишь, Маргоша? — в тысячный раз произнес он.
Лежа на левой половине их двуспальной кровати, она с его стороны откинула край легкого летнего одеяла. Он снял очки, сложил, убрал в футляр, положил на заваленную книгами тумбочку. Сел на кровать, вынул длиннопалые ноги из тапочек. И сутулый, худощавый, в длинных черных трусах и майке полез под одеяло.
— Ты опять нарушил договор, — она посмотрела на светящийся циферблат часов.
— Маргоша, масса дел. Завалы и завалы… — он натянул одеяло до шеи и, держась за него, зевнул во весь рот, долго, со стоном, так, что лунный свет дотянулся до коренных, запломбированных золотом зубов.
— Завтра поедем купаться. На дальнее. И будем там до-о-олго-предолго плавать.
— Непременно, родная… непременно… — он зачмокал большими, всегда влажными губами. — Что у нас завтра?
— Воскресенье.
— Да, да. Вчера — пятница, Бармин.
Он глубоко вздохнул, закрыл глаза. Она положила ему ладонь на большой теплый лоб. Стала гладить:
— Ты стал жутко много работать по ночам.
— Да, да. Это временно.
— Жутко много.
— Да, да…
Рука ее, погладив его впалые щеки, легла ему на безволосую грудь. Подвинувшись к нему, она коснулась губами его уха с большой мочкой:
— Милый.
— Да, Маргоша.
— Мы с тобой давно что-то не делали. Что-то очень приятное. А?
— Да, Маргошенька.
Ее рука заскользила по его телу:
— Что-то очень-очень приятное…
— Да, Маргошенька…
— То, что очень любит мой олень.
— Да, Маргоша…
— И то, что так любит его олениха.
— Да, Маргоша.
Она подвинулась к нему еще ближе, обняла. Он заворочался, суча ногами, сбивая одеяло, повернулся к ней. Руки их сплелись. Она целовала его большие, влажные, неумелые губы. За двенадцать лет она так и не научила его целоваться. Ее рука скользнула под одеяло:
— Вот… олень хочет свою олениху…
— Да, Маргошенька…
— Олень поднимает свои прекрасные рога…
— Да, Маргошенька…
— Олень бьет золотым копытом…
— Да, милая…
— Олень трубит призывно…
— Да, да…
— Олень готов к бою…
Она отстранилась, встала на колени, неторопливо сняла с себя ночную рубашку. Лунный свет протек по голому телу: округлые сильные плечи, большая грудь, полные большие бедра, крепкая талия со складкой на пупке. Она встряхнула густыми каштановыми волосами, распуская их. Наклонилась, взялась за одеяло, стянула на пол.
Он лежал на спине, подслеповато глядя на нее.
Не спеша она сняла с него майку и трусы. Легла рядом, обняла, припала губами. Сильная нога ее протиснулась под его худые ноги, сильные руки сомкнулись за его сутулой, даже в постели, спиной. Она плавно перевалила его на себя, положила между ног, оплела мощными бедрами, помогла рукой:
— Вот так…
Он зашевелился, уперся руками и ногами в кровать, уронив свою большую плешивую голову в
