– И ты унесла?
– Да. Я думала, рядом с вашим домом деревья высокие, много травы, Даше будет хорошо, она найдет еду.
– Но почему ты сразу, сразу не пришла ее проведать? – Пристал я к девочке.
– Я не могла…
– Почему?
– Этот дом…
– Наш дом? Мой дом?
– Да, твой.
– Что он?
– Он…
– Только не реви. Терпеть не могу, когда маленькие девочки плачут.
– Он…
– Что он!?
– Он… А, Даша… С Дашей хорошо все?
– Гораздо лучше, чем со мной. Дальше…
– Ну…
– Не реви. Вот тебе деньги, купишь себе мороженое, держи… Не реви, я сказал…
– Дядя, я не могу здесь больше. Здесь нельзя больше… Меня мама наругает.
– Почему?
– Я не могу, – девочка развернулась и медленно пошла к ступенькам.
– Но ты ведь еще придешь проведать Дашу?
– Не знаю. Постараюсь, – тут она побежала вниз, и мне ничего не оставалось, как закрыть дверь.
Через минуту опять раздался стук. Я отворил. Все та же девочка передала мне кулек.
– Это семечки. Это Даше – она любит. Передай ей, когда она проснется, – сказала девочка и опять побежала к ступенькам.
В кульке действительно оказались семечки. Сырые подсолнечные семечки. Я их пытался поджарить, но они сгорели. Мне пришлось скормить их птицам.
И когда я вышвыривал с балкона в воздух обугленные семена, я знал, был уверен, что девочку больше никогда не встречу. Свою крысу проведать она больше не придет. В детстве хорошо – очень быстро забываешь тех, кого любишь.
Мы не в ответе за тех, кого приручаем. А кто думает иначе, пусть себе гибнет в самолетах. Мне все равно.
V. Угол
Вечером под углом Брюстера я вижу отражение своего лица в жирной воде, когда отмываю сковороду от остатков жареного мяса. Очертания моей шеи. головы, волос плавают среди розовых лоснящихся пятен моющего средства и сгустков горелого белка. Я вижу себя очень плохо, будто сам себе приснился. Я кажусь себе чужим: лицо, глядящее со дна сковороды, не выражает эмоций и скрывает мысли во впадинах глазниц. На меня смотрит безликий житель мегаполиса – без имени и без судьбы. Именно про него писал Шпенглер…
…Что общего я имею со своим отражением?…
U. Эвакуация
…По радио объявили атомную войну, а в пригороде появилась неторопливая стена ударной волны. Я выглянул в окно. И впрямь: волна застилала половину неба и имела цвет внутренней стороны человеческой кожи: она была такая же зеленая и безобразная. Волна передвигалась очень медленно, как заводная игрушечная черепаха. Вокруг ее гребня воздушная влага конденсировалась и превращалась в похожие на стекловату тучи радиации.
Дикторы радио до полудня спорили, когда она нас раздавит. Одни говорили, что завтра, другие, что через семь лет.
Атомная война казалась мне нелепым розыгрышем, глупым сном. Ведь уже много-много лет люди не боятся атомной войны. А тут тревога, эвакуация.
Бабушка мне рассказывала, что в первый день последней войны всех прятали в школьном бомбоубежище. Поэтому я решил, что сейчас оденусь и отправлюсь в школу. Я не помнил, осень сегодня или весна. Зато я знал, что после взрыва всегда наступает ядерная зима, а значит одеться необходимо тепло. В комоде я не без труда отыскал свое пальто. С прошлого года на нем выросло три новых рукава и четыре кармана. Перед выходом я захватил лыжи.
Лестничная площадка изменилась со вчерашнего вечера еще больше, чем пальто. Ступеньки вели теперь не только вверх и вниз, но и в сторону, и куда-то наискосок. Двери на площадке открывались и закрывались. Туда-сюда сновали соседи. Они несли то стул, то кактус в горшке, то кошку с бантиком на шее. Будто кто-то куда-то переезжал, но непонятно кто и непонятно куда.
– Это эвакуация? – спросил я у всех сразу и ни у кого в отдельности, но мне не ответили.
– Эй! Это эвакуация? – повторил я громче, но ответа опять не было…
