шприцы. Ты говоришь, что сделаешь мне укол. Я отвечаю: нет, но ты все равно пытаешься это сделать насильно. Я кричу и просыпаюсь. Очень странно, да?
Она смотрит на меня, а мне вдруг хочется сказать ей что-то обидное и гадкое, унизить ее, вывести из себя:
– Это очень простой сон, его легко анализировать. Твоей маме-психиатру он понравился бы. Шприц – фаллический символ. Инъекция – сексуальный акт. Наркотик – удовольствие от сексуального акта. Ты знаешь, что тебе это все понравится, очень понравится, и ты хочешь переспать со мной. Но ты боишься ломки, боишься, что я тебя брошу, и тебе будет очень плохо и очень больно.
Я жду ее реакции, жду, что она на меня обидится и выбежит на кухню, а может быть, если повезет, мы даже поссоримся. Но Аня спокойна.
– Знаешь, Растрепин, – говорит она, переработав информацию, – А ведь все, что ты сказал – правда. Я действительно всего этого хочу, но только не сейчас.
Ей не следовало этого говорить, особенно последней фразы. Я прихожу в ярость. Кот Леопольд наглотался озверина, и жить
– Не сейчас!? Да я по горло уже сыт твоим карнавалом! Твоим богомольством! Твоей овсянкой! Твоими сраными морскими котиками и аэрозольными баллончиками, степными дрофами и лесами Амазонки!
– Не надо Растрепин, пожалуйста, не надо…, – попятилась Аня.
– Что ты знаешь вообще обо мне!? Хочешь, милая, я оформлю тебя прямо тут, а потом на кухне!? Как ты относишься к анальному сексу, солнышко!?
Я толкаю ее на диван и пытаюсь стянуть с нее трусы. Аня начинает реветь, одной рукой плотно прикрывает промежность, другой царапает меня по лицу. Рядом весело лает спаниель Кид, он вертит своим хвостовым обрубком – думает, у нас у всех тут сегодня забавная игра. Аня кусает меня за шею, кусает сильно, до крови.
– Сука! – кричу я.
Я отскакиваю назад, врезаюсь спиной в пианино «Украина», и пианино издает высокую ноту «ля». Со стены падает икона Св. Анны, пластиковый оклад ее разбивается об пол, и мне становится не по себе.
Аня поднимается с дивана, поправляет трусы и футболку. Че Гевара с тревогой глядит на меня. Его лицо растянулось на груди у девушки. Наверное, от удивления.
– Ты такой же скот, как и все, – говорит Аня, – А теперь пошел вон, пока я на тебя собаку не спустила. И не возвращайся больше никогда. Слышишь?
В это мгновенье мне очень хочется что-то разбить, разбить ко всем брахманам. Для этого дела очень здорово годится сервиз «Мадонна». Но вместо того, чтобы ударить ногой по немецкому стеклу, я молча иду к двери в прихожей. За мной следом радостно семенит спаниель. Он думает, что я поведу его на прогулку. Как же он ошибается!
Говорят, алкоголь не помогает решить личные проблемы. Я слышал это от мамы, от лекторов из наркодиспансера, от психоаналитика, от девушек, из-за которых эти проблемы возникали. Не знаю, что думают об этом другие люди, но мне алкоголь помогал всегда. Помогал, как снятие порчи по фотографии, – хуже уже все равно не будет.
Я надрался на летнике «Снежанна» рядом с остановкой. Там были пластмассовые столы, колонки, передающие «Радио-Шансон» и две юные дуры лет шестнадцати, с которыми я пил водку. Этим летом в районе наступила новая мода: девушки, бывшие пергидрольные блондинки, дружно перекрасили волосы в рыжий цвет. Рыжий, как цвет луж после дождя.
Мы выпили две бутылки водки, названия которых, как положено, заканчивались на «ов». Водка была теплой, в томатном соке не хватало соли, одноразовые стаканчики сдувал душный вечерний ветер, у обиженной на мироздание хромой официантки волосы тоже были рыжие. Кажется, официантку звали Анжеликой. Хотя, может быть, ее звали Снежанной, а «Анжеликой» на самом деле назывался летник, и я, как всегда, все перепутал.
Мои собутыльницы хохотали не переставая и пытались рассказать какой-то нескончаемый анекдот про столкновение «Запорожца» и «Мерседеса», но так и не могли добраться до развязки. Я обильно, по- пролетарски, матерился и говорил, что работаю пожарником в МЧС, а расцарапанное лицо – ранения. Вы, девчонки, не представляете, какая у меня сложная, ответственная и благородная профессия – спасать людей, врал я. Вот бывало в шахте взрыв – знаем, что там пять пострадавших. Достаем трупы – четыре. Надо искать дальше. Снова спускаемся – нет пятого трупа. Тут опять взрыв. Гибнет половина нашего отряда. Уцелевшие храбрецы поднимаются на поверхность. Смотрим: оказывается, два трупа от взрыва сплющились в один…
Две юные рыжие дуры громко смеются: сплющенные трупы им кажутся еще смешнее, чем авария «Запорожца» и «Мерседеса». Потом дуры теряются. Я добиваю себя двухтысячной «Оболонью». Мочусь в голубом ельнике, что растет возле девятиэтажки. Плачу за это милиционерам тридцать гривен в «фонд озеленения города». На этом вечер заканчивается…
Не помню, как я добрался домой. Очнулся я утром, даже скорее днем, на полу в ванной с разорванной и разбитой головой. Очнулся и проклял природу. Проклял за то, что она может дать человеку в жизни только один шанс. Только один шанс заснуть и не проснуться…
К сожалению, во всех остальных случаях мы обязаны просыпаться…
Я долго хожу вокруг телефона. Потом все-таки набираю номер Ани:
– Але-але! Это ты? Это ты, Растрепин?
Я вырываю шнур из аппарата, а телефон разбиваю о стену, и он рассыпается пластмассовой шрапнелью. Очень похоже на разлетевшийся оклад иконы.
Я больше не смогу ей позвонить. Никогда. Я опять чувствую себя свободным.
No women no cry.
XXVII. Комар
Уже ночью, укладываясь спать, я прихлопнул сидящего на стене комара. Сдохнув, насекомое оставило
