крутой, вздорный характер. И если она ссорилась с одним, то приближала к себе другого. Потом другой попадал в немилость, и роли у парней менялись до новой размолвки.
— Да ничего она не представляет, — пренебрежительно сказал Алеша. — Ну как все девчонки, так и она.
Это была неправда. На Владу заглядывались, о встречах с нею мечтали ребята. И Алеша понимал, что она видная, симпатичная девушка. Но ему хотелось всегда быть с Костей, хотелось, чтобы у Кости никого не было ближе, чем он.
— Садись, Алеша, хоть вот сюда, на крылечко. А уж я его сейчас подниму. — Тетя Дуся неторопливо зашлепала тапками по ступенькам, направляясь в дом, и немного погодя вышла обратно с деревянным, крашенным охрой стульчиком. Она поставила стульчик на посыпанную песком дорожку, напротив присевшего Алеши, тяжело села сама, упираясь руками в поясницу.
— И что за девицы пошли? — Она покачала гладко причесанной головой. — В наше-то времечко мы не были такими. Родительского слова слушались, — она сделала глубокий горестный вздох и посмотрела грустными глазами. — А у тебя кто есть?
— Никого нет, — смущенно ответил Алеша, взглянув на свои дырявые рабочие ботинки, на вытертые и собранные в гармошку простенькие брюки.
Тетя Дуся поймала его взгляд и поняла Алешу. И невольно сопоставила свою судьбу с Алешиной, и нашла в них много общего. Он тоже растет сиротой и тоже беден. Но, слава богу, умный, рассудительный парень, он сумеет постоять за себя, сумеет пробиться в жизни. Все ведь идет теперь к лучшему.
— Дуры девки.
Была в ее словах давняя, затаенная, постоянно мучившая боль. И опять тетя Дуся тоскливо посмотрела на пустынную дорогу. И сказала в смятении:
— Гордая.
Это она о Владе. В общем-то, правильно: высокомерна, заносчива Влада. То говорит сквозь зубы, еле языком ворочает, то напускает на себя какую-то хмурь и заводит к потолку темные, сумеречные глаза. Костя беспокойно ерзает за партой, он на седьмом небе от такого, очень уж интеллигентного ее вида. И тогда он начинает быстро-быстро, с упоением рисовать пером на попавшемся под руку листке похожие друг на друга, как близнецы, тонкие женские профили.
— Брось изводить бумагу, — говорил Алеша в таких случаях. — Под Пушкина работаешь.
— Что? — Костя на минуту прекращал свое излюбленное занятие, показывал увесистый кулак, и снова чертил прелестные головки.
В доме глухо стукнула дверь. Послышалось легкое покашливание, и Костя заспанный, в одних трусах появился на крыльце. Он словно нехотя подал Алеше большую теплую руку.
— Вчера плановал?
— Ну.
— Скоро экзамены, так ведь? Зачем Ванька с собой водишь? Ты-то сдашь, а он завалит.
— Критикуй меня, Костя. Я заслужил суровую кару. И еще — обсуди на учкоме!
— Сколько тебя защищать! — возмутился Костя. — Надо же совесть иметь! Лариса Федоровна опять…
— Хватит, Костя, — с трудом сдерживая растущее раздражение, оборвал его Алеша.
— Уж ты над дружками не начальствуй, — певуче сказала тетя Дуся. — Оставь Лешу. А Ванек сам за себя ответчик. И не всем быть учеными. Профессоров, например, не заставишь сортир чистить. Золотари есть. Вот Ванек и станет золотарем.
Алеша рассмеялся.
Немного погодя пили густой и горячий чай. Тетя Дуся налила Алеше большую чашку, и он выпил ее одним махом. Можно было пить еще, да постеснялся лишний раз тянуться за куском сахара. Он вышел из-за стола, поблагодарил за угощение и проговорил как бы невзначай:
— Мы вчера в ресторане были, с Федей. Пили пиво.
— Врешь, — не отрывая ото рта чашки, сказал Костя.
— А говорит он интересно. Про такие штуки рассказывал!
— Например?
— Ты ведь не веришь. Да знаешь ли, что у него орден? Комиссар полка! — сказал Алеша, ударив себя в грудь. — А его боевую подругу убили…
— И чего ж это он в штатских? — недоуменно повела плечом тетя Дуся. — Значит, промашка у него какая ни то случилась.
— Хватит, мама! — поморщился Костя. — Ты ничего не понимаешь!
— Конечно, мы — темные люди. Мы не учились. А у вашего Чалкина отец тоже военный. Зачем же в тюрьму его посадили? Как это так?
Костя махнул рукой и ушел в другую комнату.
— Не хочет меня слушать, — заключила тетя Дуся, убирая посуду.
Костя долго рылся в ящике скрипучего, самодельного стола, пока не нашел листок бумаги, по обычаю вкривь и вкось исчерченный ровными стрелками и кляксами женских головок. Он повертел листок в руках, с трудом разбирая собственный почерк.
— Послушай. Вот.
Алеша слушал внимательно, с подчеркнутым интересом, чтобы не рассердить Костю. Попросил повторить, а когда Костя начал все снова, Алеша притопывал ногой, отмечая размер стиха. Но вот Костя умолк и вопросительно посмотрел в Алешины глаза. Конечно, он считал это четверостишие явной удачей.
— Знаешь, в общем-то хорошо. Вот только пальчик… Немного не того… Как бы тебе сказать..
— Тебе не нравится, так ведь? — сухо и резко прозвучал Костин басок, и широкие брови хмуро опустились на беспокойные глаза. — Ну и пусть! Только ты объясни, что не нравится. Должен же я знать.
— Почему не палец?
— Потому что пальчик. Это — символ любви, символ девичьей чистоты, — Костя взвинчивался, свирепел. — А до тебя не доходит? Или ты фасонишь?
— И почему-то стукает, а не стучит? А мужественность стиха, где она? Где?
— Так что же тогда хорошо? — стиснув крупные белые зубы, спросил Костя.
— Все остальное. Например, то, что ты парень.
Костю охватило бешенство. Он побледнел до кончиков оттопыренных, как лопухи, ушей.
— Ты профан в поэзии! — прокричал он и отвернулся.
Алеша ничего не ответил. Он думал о Костиных ушах.
Ведь любит же его Влада и такого. А у самой Влады уши крохотные, как пуговицы, и розовые. А у Алеши совсем нормальные, но его никто не любит.
Он написал бы такое же стихотворение, он сказал бы девушке такие искренние, пламенные слова! Но девушки, все девушки в классе не замечают его, не принимают всерьез. Какой он для них парень!..
— Ты помнишь, Костя, блоковское: «у дверей шептались вассалы: королева, королева больна»?
И Костя, чтобы замять разговор о пальчиках, ответил:
— Это же — вещь!
Он вдруг спохватился. И заспешил, забегал из угла в угол. Рывком надел на себя майку, брюки, на скорую руку зашнуровал нечищенные ботинки.
— Подожди! — и, опрокинув табуретку, опрометью бросился в сени. — Мне надо в школу, совсем
