— Это — последнее вам замечание. Вы не из гражданки пришли, а из армии. Понятно?
— Понятно, товарищ лейтенант.
— Скажу помкомвзвода, чтоб закрепил за вами карабины. Значить, пока что устраивайтесь.
Алеша и Ванек получили в каптерке пахнущие прожаркой одеяла и простыни. Потом вместе с ватагой курсантов сходили на конюшню и там набили наволочки мягкой и упругой соломой. А когда вернулись в казарму, между ровными рядами двухъярусных коек их встретил сердитый помкомвзвода. Алеша так и застыл от удивления и забыл поприветствовать его.
— Вот здорово! — сказал, наконец, Алеша. — Я вас знаю! Вы — сержант Шашкин. Мы встречались в Ташкенте. Еще до войны.
Как же это давно было! А ведь войны прошло чуть больше года.
— Может быть, — произнес Шашкин, строго глядя на Алешу. — Но подойдите ко мне снова и доложите по форме.
Вот оно как. А ведь Алеша чуть было не бросился обнимать его.
— Товарищ сержант, рядовой Колобов прибыл в артучилище для дальнейшего прохождения службы.
— Отставить!
— Товарищ сержант…
Шашкин побагровел:
— Два наряда вне очереди! Повторите.
— Есть два наряда вне очереди.
— Ступайте.
И вдруг Алеше стало обидно-обидно, и его взорвало:
— За что наряды? Вы хоть объясните, товарищ сержант! Должен же я знать…
Объяснили курсанты.
— Ты это вправду?
— Что? — не понял Алеша.
— Да ты же сержантом Шашкина кроешь, а он старший сержант. У него же три угольничка!
Алеша досадовал на себя. И надо ж было так оскандалиться! Ни за понюшку табаку схватил наряды, из-за такой мелочи: не обратил внимания на петлицы.
Он все-таки надеялся, что Шашкин смягчится и отменит наказание. Есть же у него сердце. Но через несколько дней Алешу послали на ночное дежурство в конюшню. Жалеючи его, курсанты со стажем из других батарей училища предупредили:
— Ты — новичок и кое-чего знать не можешь. У нас так положено: совсем не умывайся и не чешись от бани до бани. А кони должны быть всегда в аккурате. Не дай бог, ночью будет генеральная проверка и какой конь окажется в навозе!..
— Да к Образцовой не подходи сразу. Она, хоть и дохлая с виду, — бьет, стерва.
— Не давай Негусу грызть кормушку…
Нельзя сказать, что Алеша остался недоволен своим первым нарядом. Отдежурил он как положено. Не присел ни на минуту, пока утром не пришли курсанты чистить коней. Устал дьявольски, но острые запахи конского пота и навоза пробудили в Алеше воспоминания о детстве, о родном селе, о колхозе, в котором работала дояркой Алешина мать. Алеша любил коней и так же, как Федя, очень жалел их. Кстати, где он теперь, Федор Ипатьевич? Где Костя Воробьев? Наверное, они уже давно на фронте… А может, кое-кто и отвоевался…
На первых порах Ванек держался возле Алеши. У Ванька здесь не было других хороших знакомых, хотя сходился он с людьми удивительно скоро. Алеше он верил, считал, что тот его не даст в обиду. Правда, Ваньку не нравился Алешин характер. Одно дело, что горяч. Да и вечно на рожон лезет, спорит с кем придется, непременно хочет кому-то что-то доказать.
— Обижайся или нет, но ты философ, Алеша, — осуждающе сказал Ванек после случая с Шашкиным.
— Это на что ж я должен обижаться?
— Ты принципиальничаешь, — пояснил свою мысль Ванек. — Показываешь, что умнее всех. Вот тебе и влетает. За каждый угольничек получил по наряду? Получил. Люди в казарме спали, а ты по конюшне с горячими шариками на лопате бегал.
— Пусть я философ, пусть, по-твоему, это плохо. Но ты лопух, Ванек. Лопух и недоносок, — рассердился Алеша.
— Я учту твое замечание, — несколько спокойнее сказал Ванек.
В училище к зиме с продуктами стало плохо. Курсантов перевели на последнюю тыловую норму. Если учесть, что ребятам приходилось сутками работать с полной нагрузкой, иногда в легких шинельках на лютом морозе, то этой самой тыловой нормы порой недоставало для того, чтобы «заморить червячка».
Особенно страдали деревенские ребята, которые привыкли дома есть основательно, вдоволь сало да картошку, вареники да пироги. Здесь у них быстро подтянуло животы. Они ели овес и попадали в санчасть с коликами в желудке.
Во всех двенадцати батареях шла разъяснительная работа. Деревенских парней стыдили.
Кое-кому из ребят приходили посылки. Ванек чаще других получал на почте ящички, обшитые мешковиной. Тогда он стремился незаметно проскользнуть в казарму. Запирал посылку в тумбочке, и лишь по ночам доставал из нее сухари, и долго противно хрустел ими.
Какие-то крохи перепадали и Алеше, но это бывало лишь в день получения посылки, когда Ванек чувствовал себя богатым. Уже назавтра он забывал сунуть сухарь под Алешино одеяло. Покуривая в рукав после второго ужина (чтоб не увидел дневальный), Ванек сытно рыгал и говорил:
— Твои-то вот ничего не шлют.
Алеша молчал. Он получил нерадостное письмо из дому. Тамара писала, что им очень трудно. Отец страдал язвой желудка и слег в больницу. Бабка стала плохая, еле ноги носит. Жалея Тамару, бабка отдает ей свой хлеб. Тамара не может брать, но бабка заставляет. Совсем постарела она, бабка Ксения, долго не протянет.
Чем Алеша мог им помочь? Чем утешить? Если умрет отец, то пропадать Тамаре и бабушке. И мозг сверлила мысль: «Была бы Тамара постарше, пошла бы на работу. А то ведь не примут никуда».
Сказавшись больным, Алеша с урока конного дела ушел в самоволку. Он вылез через дырку в заборе и направился к Енисею. Шел, не замечая дороги, по сугробам, по обструганному ветром снегу. Миновав рыбачью избушку, возле которой лежали похожие на больших рыб долбленые лодки, Алеша спустился к закованной в ледяную броню реке. Как-то он видел здесь людей с удочками и сетями. Кажется, это было, когда Енисей только что встал. А теперь никого вокруг: ни рыбаков, ни пешеходов — в этом месте начиналась дорога через реку на небольшую пригородную станцию Злобино.
Алеше и не нужно было никого. Алеша хотел остаться один со своими думами. Что мог он? Послать домой денег? Но у Алеши всего пятерка в кармане, а за эту пятерку можно купить лишь иголку или полпачки махры.
Сестренка Тамара и бабушка Ксения, простите вы Алешу, но он ничем не может помочь вам. Нет, он напишет письмо, и в этом письме будет надежда на скорый конец войны. А придет победа — наедятся люди досыта. Конечно, те, кто выживет.
Алеше на какое-то время показалось, что дело в нем самом. Ведь он же не на фронте, да и не только он. Всем нужно туда, всем, всем! И взять с бою, вырвать из рук врага всякую инициативу и лупить его, не давая передышки, как лупили под Сталинградом.
«Я должен подать рапорт, — говорил он самому себе. — Должен, потому что до выпуска еще не меньше двух месяцев. Война идет уже два года, и меня никак не могут выучить воевать. Смешно! Сегодня же подам рапорт. Иначе мне нельзя. Поеду на фронт рядовым».
Вдоль Енисея тянул ледяной ветер — хиус, пробиравший до костей. Алеша зябко поежился и, чтобы согреться, пустился бежать в гору. Подъем был крутой, и Алеша запыхался.
«Рапорт! Рапорт», — вертелось в голове у него.
Тропка вывела на торную дорогу, и он вскоре оказался у забора. Но у того места, где поднимается
