что-то звонко лопнуло, и не то град, не то ливень пробежал по земле..
— Шрапнель! — крикнул Кенжебаев. — Пристреливается, шайтан! — и первым выскочил из землянки. Алеша и старшина поспешили за ним. Ведь если немцы начнут бить фугасными или осколочными снарядами, в землянке с ее легким перекрытием не спастись.
Они увидели сизое облачко в темном небе, прямо над собою. Было тихо, и облачко стояло неподвижно примерно на высоте ста метров. Ясно, что противник засек батарею по зареву выстрелов.
— Вот шайтан, — закачал головой Кенжебаев. В его раскосых глазах не было страха, скорее в них жило сейчас искреннее удивление. Казалось, батарея спрятана за холмами надежно, и вот такой сюрприз!
Бойцы тоже понимали, что значила прилетевшая к ним шрапнель, и не теряли времени понапрасну, прыгали в ровики и ходы сообщения. Удар по батарее мог быть нешуточным. Здорово психует фриц, когда его потревожишь!
Вторая шрапнель разорвалась чуть поближе к передовой, а следом за ней просвистели и потрясли землю почти разом грохнувшие снаряды. Над головами запели осколки. В окопы ударило пылью и кислым, противным запахом взрывчатки.
Алеша высунул голову из окопа и огляделся. Всего в каких-нибудь двух метрах дымилась воронка, а за ней еще три, почти в строгом шахматном порядке.
«Сейчас может залепить прямо в окоп», — подумал Алеша, прислушиваясь к вою снарядов.
Разрывы. Пыль и удушливый дым. Все-таки нужно было уйти в деревню. Но кто знал, что случится такое?..
Окопы вырыты коленами, и Алеша лежал в одном из колен. Рядом с ним никого не было. Он знал, что налет будет продолжаться долго, потому что немец вел стрельбу по площадям. Это стрельба, где действует точный расчет на полное уничтожение техники и людей. Если немцу удастся выполнить свой замысел, здесь останутся лишь куски земли и железа.
Алеша считал до пяти и слушал, как снова летели снаряды. Вражеская батарея била методически: через каждые пять секунд — залп. Довольно часто. И снаряды ложились у самого окопа. Голову сверлила одна мысль:
«Бессмертны только боги. А люди, создавшие их, умирают».
Залп. Пять секунд. Залп. Пять секунд… Точность-то какая у фрицев! Работают аккуратно. Война ведь тоже работа, тяжелая, страшная работа.
«Бессмертны только боги…»
Оглушенный Алеша шел в деревню. Ноги не слушались его.
Навстречу ему попадались связисты, которые тянули к батарее жилы новых проводов, взамен перебитых. Они что-то спрашивали, но Алеша только махал рукой, махал безнадежно, слабо. Потом он увидел санитаров. Эти чуть ли не бегом неслись к артиллеристам.
Уходя с батареи, Алеша видел, как из разбитых окопов вылезали чумазые, испачканные кровью бойцы. В живых остались и Кенжебаев, и старшина.
У протекавшего между верб ручейка Алеша остановился. Зачерпнул в ладоши воды и выпил. Снял гимнастерку, помылся до пояса. Стало вроде полегче, только в висках толчками ходила кровь да звенело в ушах.
Это было боевое крещение. Теперь вряд ли кто-нибудь назовет его необстрелянным юнцом, вряд ли осмелится подтрунивать над ним тот же Кудинов.
В течение двух часов с лишним немцы вели методический огонь. В окопах люди задыхались, лежали полузасыпанными. Случалось, что снаряд попадал в ровик, ставя точку над чьей-то судьбой.
Все орудия были покарежены. Их стволы или завернуты назад, или совсем оторваны от станин, а щиты измяты и изрешечены осколками, словно это не сталь, а бумага.
Два с лишним часа немцы безнаказанно обстреливали нашу батарею. И, наверное, вскоре они бы закончили артналет, так как снаряды стали падать в дальнем углу квадрата. На батарее уже облегченно вздохнули.
Но в это время по орудиям врага ударили наши гаубицы резерва Главного командования. Они стреляли откуда-то неподалеку. Тяжелые снаряды с грозным воем уходили в сторону фашистских позиций и рвались там яростно, озаряя ночь короткими голубыми вспышками.
Тогда противник вдруг сменил методический огонь на беглый. Немецкие снаряды стали блуждать по полю, ложиться уже без системы, и окопы опять оказались в зоне обстрела. Это был еще более жестокий огненный смерч, который бушевал около получаса.
Канонада с их и нашей стороны утихла лишь на рассвете. Она стихала постепенно: спесивым богам войны было нелегко смирить свой гнев. А пыль над окопами висела непроницаемым бурым облаком до самого восхода солнца.
Алеша думал сейчас, что он счастливо отделался. Это ведь и называется везением. Фронтовым счастьем. Значит, ему еще жить.
Алеша направился в штаб к Бабенко, зная, что его там ждут. Ему не терпелось обстоятельно доложить о вражеском артналете и понесенных нами потерях.
Бабенко, оказывается, провел всю ночь на своем КП и видел трагедию пятой батареи. Это он вызвал на противника огонь тяжелых орудий резерва Главного командования.
— А теперь, Колобов, о нашем с тобой промахе, — сказал Бабенко, расстилая на столе карту. — Немцы били по нас из ста пятидесяти пяти миллиметровых французских гаубиц примерно с расстояния двадцати километров, даже двадцати двух. Мы попробовали засечь батарею с двух пунктов по вспышкам выстрелов. И у нас ничего не получилось, как и неделю назад, помнишь?
Алеша помнил случай, когда у него с Денисенковым не сошлись концы с концами в определении координат огневой позиции вражеской батареи, обстрелявшей командный пункт комдива. Вдруг обнаружилось, что данные засечки по первым выстрелам не совпадают с результатами контрольной засечки. Когда все это нанесли на карту, оказалось, что стреляли две, а то и три батареи. Разумеется, немцы не могли позволить себе такой роскоши, чтобы раскрывать дислокацию артиллерии.
— И тут та же история вышла, вот почему и с ответным огнем опоздали, — Бабенко с силой дернул ус, поморщился. — Фашисты перехитрили нас. Они поставили пушки на платформы, и батарея быстро передвигалась с одного места на другое. Попробуй, возьми ее. И все же мы разгадали эту уловку и накрыли фрицев. А как я, старый дурак, не обратил внимания, что координаты засечек находятся на линии железной дороги! Я же на карту грешил да на измерительный взвод!..
Он был искренне раздосадован своей промашкой, считая себя виновным в том, что батарею врага не смогли подавить раньше. И в Алешином сердце шевельнулась жалость к этому немолодому, много пережившему человеку.
— Иди, Колобов, отдыхай, — после некоторой паузы, довольно трудной для всех кто был в штабе, сказал Бабенко. — Надо будет — позову.
Алеша не заметил, где находилась Наташа в это время. Но когда вышел из хаты, она окликнула его, улыбающаяся, счастливая:
— Я верила, что все будет хорошо.
Она до крови закусила губу, чтобы не расплакаться, и убежала.
В этот день Алеша много думал о ней. Он ревновал Наташу к Бабенко. Но сказать ей об этом никак не мог.
И еще Алеша думал о войне. В детстве она казалась ему интересной игрой, где красные всегда побеждали белых. Затем, он видел в ней возможность красивого самопожертвования. Он представлял себя в окружении врагов, стрелял в них, а последнюю пулю — себе. И говорили о подвиге Алеши в школе, и математик Иван Сидорович каялся перед всеми в поставленном Алеше «неуде», каялся, и слезы текли по его лицу с мощными надбровными дугами. И Алеша великодушно прощал его.
Теперь он как бы поднимался над своим участием в войне, и с этой высоты видел ее извечную жестокость. Ему хотелось понять ее кровавые законы, узнать, где и в какой миг начинаются войны. Уж, конечно, не тогда, когда люди убивают друг друга. Это — финал войн, логическое завершение созревшего в чьих-то головах конфликта. Гитлер начал войну с нами уже своим приходом к власти и даже значительно раньше.
