цыганские глаза отсвечивали голубым, а ее плечо прижималось к Алешиному плечу.
Так долго шли они молча, перебрасываясь лишь совсем незначительными словами о ранней и теплой весне, о пыльных улицах и еще о чем-то, что сразу же забывалось. О прожитом говорить не хотелось. Ничего стоящего, как казалось им, в их прошлом не было. И все-таки они чувствовали, что ничего не сказать о трудных годах они не смогут, что разговор на эту тему лишь откладывается ими до какого-то момента, но что он обязательно состоится сегодня.
— Ты заходил к нам, в дом? — неожиданно спросила Мара, когда они вышли к вокзалу и зашагали по асфальту вдоль трамвайной линии. — Там мать. Она больная. Больше года держали ее в психиатрической. Стало лучше, но иногда заговаривается. Такую немыслимую ерунду несет, что ничего не поймешь.
— Да, это заметно, — согласился он, глядя, как гаснет ее красивое лицо.
— Конечно, она тебе жаловалась на меня, что я редко бываю дома. Иногда сплю прямо в цехе, когда выполняем срочные заказы фронта. Я теперь на заводе работаю… Или про Вершинского говорила? Она не любит его. Да, я ведь была замужем. За талантливым артистом, любимцем публики, которому на каждом спектакле подносят цветы, корзины цветов. Я ведь дура, без ума от него была. Броситься под поезд хотела. А он оказался пошляком и развратником. И в жизни притворялся, играл в благородство. Козявка жила страстью Отелло! Боже мой, страшно вспомнить, как это было все гадко!.. Сначала я исполняла некоторые его прихоти, гордостью своей поступилась, потому что жить с ним надеялась. Думала, что это привяжет его ко мне. А он стал издеваться над моими чувствами. Ужасно и мерзко… И я ушла от него. Вот так, Алешенька…
— У тебя ведь был еще один знакомый… — не поднимая глаз, сказал Алеша.
— Опер? Он на фронте. Почти до сорок четвертого писал, а потом как отрезало. Я его не любила. Из озорства дружила с ним. Жизни красивой хотелось, необыкновенной. Песням и пляскам цыганским выучилась. Помнишь? — она скривила губы в слабой вымученной улыбке.
— Конечно, помню.
— А это правда, насчет снов. И снился ты мне потому, что думала о тебе, боялась, как бы тебя не убили. О тебе на заводе все мои подруги знают, и все в тебя влюблены по моим рассказам. А делаем мы снаряды. Сутками на работе без отдыха.
— Перехваливаешь ты меня, — пробормотал Алеша.
Эти его слова как бы подхлестнули ее. Она принялась вспоминать все свои встречи с Алешей. Она хорошо помнила каждую деталь, и Алеша понял, какой всеочищающей была для нее их дружба.
— А теперь расскажи о себе, — попросила она. — Ты немцев видел?
— Конечно.
— Живых? Я даже не могу представить что за люди фашисты. Да как их только называют людьми! А много наших убито? И чего я спрашиваю? Много, если столько идет похоронных. Я не знала, где ты живешь, а то бы пришла к твоим узнать, живой ли ты, — она дернула его за рукав, остановила. Ей очень хотелось еще раз взглянуть в его светлые и усталые глаза.
— Я почти не писал домой. Особенно с фронта, — сказал Алеша.
— Ты трусил хоть один раз? Или ты мне не скажешь правду? Однако, все трусят вначале.
— Да, жутковато под бомбежками, — признался Алеша.
— И зачем эти войны, — в раздумье сказала она, ускоряя шаг. — Разве нельзя без них? Скажи, ты ведь умный, все понимаешь.
— Кто его знает! — уклончиво ответил Алеша. — Как бы чудесно было, чтоб навсегда мир. Вместо оружия, чтоб люди делали трамваи, автомобили. Растопили бы льды на севере, и тундру засеяли пшеницей. И росли бы у нас тогда по всей стране пальмы и ананасы.
— А ты будешь ко мне приходить, Алешенька? Мне трудно одной. Хоть иногда приходи.
— Если найду время. Я собираюсь на работу. Хочу где-нибудь пристроиться, — сказал он и после некоторого молчания добавил: — А то в Сибирь уеду, где служил.
— Но там ведь холодно.
— Не очень. Я привык.
Она снова остановилась и придержала его:
— Скажи, Алешенька, честно… Нравлюсь я тебе?
— У меня есть другая.
— Я ведь не замуж напрашиваюсь, — сухо произнесла Мара. — Куда мне замуж! Если только ты согласишься, я… так просто… твоей… буду… И никого мне больше не нужно! Нравлюсь?
— Да, ты хорошая, Мара.
Взгляд ее ожил, и она сказала:
— Теперь дай мне руку, — она взяла его руку и сунула себе в вырез платья.
Заметив людей на тротуаре, Алеша тихонько высвободил руку. А Мара по-своему поняла этот жест.
— Значит, не нравлюсь?.. Я не сержусь, Алешенька. Может, ты и прав, что не хочешь меня, после Вершинского. Потом ведь ты идешь со мной, а думаешь о ней. Я чувствую это…
Он проводил Мару, дав себе слово никогда больше не бывать у нее.
Мысль о поездке в Сибирь, которую он высказал совершенно случайно, с каждым днем все больше преследовала его.
«Уеду в Красноярск. Спишусь с Ваньком и уеду. По крайней мере, не буду сидеть на иждивении отца и Тамары. Нужно обязательно поговорить с отцом. Сколько уж времени живу дома, а не говорил толком. Отец посоветует, как лучше поступить».
Алеша не мог мириться с людской подлостью. Подлость, она даже формулу себе выдумала оправдательную: «Война все спишет». Делай, мол, что хочешь, живи, как хочешь, без оглядки.
Алеша всегда считал, что подлецов нужно выводить на чистую воду. Но вот он попытался уличить жулика, и ничего не получилось. У жулика нашлось оправдание. Жулика не возьмешь голыми руками.
И все же нужно бороться. Что и говорить, трудно Алеше в этой борьбе. Он ведь один на один с таким зубром. А если бы партийным был Алеша? Или работал в газете? Тогда он показал бы жулику! Он написал бы фельетон в стихах, который читала бы вся республика, а может, даже и вся страна.
И Алеша на минуту представил себе, как бросаются к киоскам тысячи людей. Они берут газеты, читают фельетон Алексея Колобова, смеются, негодуют и требуют призвать к ответу спекулянта хлебными карточками. А фельетонист уже готовит материал против морального облика артиста Вершинского, пьяницы и многоженца. Как бы вытянулась рожа у Вершинского, узнай он о фельетоне! Но ничего поделать уже нельзя. Статья печатается и завтра появится в газете. И, может быть, первым прочитает ее директор типографии, который так душевно обошелся с Алешей, и пожалеет директор, что не принял Алешу в наборный цех.
Но мечты останутся мечтами. Не писал Алеша статей, и поэтому не работать ему в редакции. Стихи — другое дело. Впрочем, можно попробовать сочинить статейку. Для себя. В газету нести не следует.
В воскресенье утром Тамара ушла на базар, а отец с сыном принялись варить гороховый суп. Купил все же концентратов Алеша и, кроме того, достал скотских костей. Мяса на костях, конечно, не было, но варево покрывалось желтыми блестками.
Помешав суп большой деревянной ложкой, отец удовлетворенно крякнул и полез в карман за кисетом. Первая цигарка за все утро. Самосад в мешочке над кроватью кончался, и отец растягивал его, как мог. Курил он сейчас почти одну бумагу и докуривался до того, что неизменно обжигал губы.
Левая рука у отца, что была покалечена в первую мировую войну, плохо слушалась, когда он крутил цигарку. И Алеше хотелось помочь отцу, но отец ни за что не согласился бы на это. Он все делал сам.
Момент для того, чтобы начать разговор, был подходящий. Отец никуда не собирался, и когда он задымил самосадом и сизые струйки потянулись к приоткрытой дверце печки, Алеша спросил:
— Папа, ты считаешь, что правильно жил?
Вопрос удивил отца. Он серьезно посмотрел на Алешу, задумался и произнес негромко:
— Как тебе сказать… В целом — правильно, но ошибки конечно, были. И даже значительные.
— А почему ты снова не вступишь в партию?
По морщинистому лицу отца пробежали тени. Он нахмурился, глядя в огонь, сказал глухо:
