землю и пригрозит:
— Эх-ма, лучше уж за Бауком податься — и будь что будет! Дальше так нельзя…
После войны и оккупации, когда в глухие горные села стали возвращаться даже те, кто уже не числился в живых, появился и Баук. Увидев его, одинокая, преждевременно состарившаяся мать, давно оплакавшая своего сына, застыла как вкопанная на пороге, держа в руке решето с выводком желтых пушистых цыплят.
— Мой Мичо! Неужто мать дождалась тебя?..
Это детское имя, забытое пятнадцать лет назад, объятие слабых старческих рук и карликовое цыплячье войско возле стершегося родного порога заставили сурового парня впервые за столько лет прослезиться и снова почувствовать себя ребенком.
Сидя рядом с ним на лавке, не сводя с него испуганного взгляда и словно бы еще не веря, что пришел наконец ее Мичо, мать недоверчиво спросила:
— Мичо, говорят, будто где-то ты побил каких-то там жандармов?
Баук посмотрел на маленькую, всю в заботах старушку и задумался. Как быстро постарела мать и как трудно рассказать ей о том, что было! Он положил руку на ее слабенькие, узкие плечи и печально вздохнул:
— Эх, мама, мама…
Любопытные крестьяне, по многочисленным рассказам представлявшие себе его совсем иным, теперь каждый день могли видеть спокойного, рассудительного человека, даже слишком серьезного для своих лет. Он старательно помогал старой матери, а в праздничные дни целыми утрами возился с соседскими ребятишками — качал на коленях, вел с ними шутливые, полудетские разговоры.
— Догорела свечка до полочки, святым сделался наш Баук, — без всякой злобы говорили пожилые люди.
Только в конце весны, когда в верхние села начали наведываться усташи, а по вечерам в доме у Баука собирались крестьянские парни, он снова вдруг стал строгим и решительным, меж бровей залегли глубокие злые морщины. Люди опять вспомнили прежнего Баука, того, из рассказов.
Пока он, согнувшись над лампой, читал воззвание коммунистической партии или призыв к восстанию, притихшие парни забывали, где они находятся и зачем собрались, их бросало в дрожь. Цепенели поджатые ноги, собственное тело теряло вес. Наступали времена из песен, когда берут в руки ружья да знамена, когда люди гибнут и убивают и когда любой из них готов пойти за Бауком.
— Ну что, Баук, пора? — подал голос бойкий паренек, узколицый и тощий.
Баук вскинул голову и посмотрел на собравшихся. Они не сводили с него глаз и как бы просили: «Скажи что-нибудь, научи, ты ведь больше нас знаешь».
«Да, теперь я им всё», — подумал он, вспоминая свои нескладные ребячьи дни, наставления Джуры Зрманяца, возле которого он распрямлялся и креп, как молодое деревце, привязанное к сухому, обгоревшему колу. С потемневшим лицом он повторил перед этими парнями завет Джуры, тяжелый, как железный брусок:
— Ребята, не уступайте! Не сдавайтесь, даже если против вас из пушки ударят! Вы же слышали, есть еще люди. Не сдавайтесь — будь впереди хоть Косово!
В первый же день Восстания на заре Баук с десятком товарищей неожиданно напал на казарму и разоружил жандармов раньше, чем они схватились за винтовки.
— Эх, Баук, Баук, если б я прежде знал, все бы по-другому было, — глядя ему в глаза, тихо проговорил тощий и желчный жандармский унтер Орешкович — уже без пояса и со связанными за спиной руками. Унтер был скорее оскорблен, чем испуган. — Не отдал бы я тебе, пока жив, свою винтовку.
И победитель и побежденный открыто смотрели друг на друга, не скрывая своих мыслей, как смотрят и испытывают друг друга противники, в чем-то достойные один другого. Первый был «государственный человек», добросовестный служака, деды и прадеды которого, всё царские унтеры и вахмистры, поселились здесь, чтобы преследовать известных личских гайдуков Лазаря Шкундрича, Луку Лабуса, Чавлина Далматинца, Раяна Малого и других героев и всех других нарушителей спокойствия и порядка. Второй — человек, вскормленный рассказами о восстаниях, о гайдуках и о битвах, в которых погибали и турецкие заптии [6], и жандармы. А теперь это разрушительное зло вылезло из глухих лесов, из засад, из крестьянских домишек, оно растет и крепнет и в своем непонятном, безумном порыве поднимается, чтобы смести законную власть и государство. «Что же это, как пойдет дальше и во что в конце концов выльется?» — спрашивал сам себя Орешкович и своей жандармской головой не мог уразуметь, не мог понять того, как можно жить в такие ужасные времена, когда блюстители порядка, стражи государства, стоят безоружные и бессильные перед какими-то там крестьянами и бывшими каторжниками, которых никто не уполномочивал на подобные действия.
— Давай бей, Баук, стреляй, чего ждешь! На что мне нынче и жизнь, и голова, если твоя взяла!
Это было первое выступление и первый успех маленького повстанческого отряда Баука, который начал расти — правда, медленно, ведь Баук строг был и горяч и ежедневно вступал в поединки, так что люди охотнее шли в другие отряды, возникавшие то здесь, то там вокруг бывших унтеров или всеми уважаемых зажиточных крестьян. Те больше «воевали» по заброшенным хуторкам состоятельных мужиков, избегая серьезных стычек, «чтоб не навлечь беду на народ», поносили «политику» Баука, сводившуюся к тому, чтоб создать единое командование и начать более широкие военные действия.
— Вы только посмотрите на этого мудреца. Хочет себя за главного поставить, — говорил Раде, односельчанин Баука, бывший лесной подрядчик, которого теперь величали воеводой. — Куда лучше будет, если мы побережем свои села и народ, а не будем лезть на рожон да забираться в города. Баук — известный выскочка и коммунист, а мы простые крестьяне.
Осенью, когда отряд Баука расположился возле нижних сел, кто-то из крестьян распустил слух, будто еще в начале войны видел Баука возле Добоя в форме майора югославской армии. Этот слух распространялся с необыкновенной быстротой, а звание майора так здорово подходило к статному и храброму командиру, что вскоре в повседневных разговорах все стали звать его Майор Баук, и это сразу же прижилось в целом крае.
Ранней весной, когда на крутых откосах появились прогалины, усташи предприняли наступление на освобожденную горную территорию. Сжигая все на своем пути, они ударили в самое чувствительное место, перерезав старую проселочную дорогу, по которой испокон веков спускались в город торговцы дровами, древесным углем, смолой и дегтем. Тут, на отрогах гор, защищавших подступы к селу, и встретились они с отрядом Баука.
Два дня от зари до зари возле села Козило строчили пулеметы, и пальба попеременно усиливалась то на левом, то на правом фланге. На короткое время она ослабевала и затихала, но затем с еще большей жестокостью снова гремела вдоль всей горной гряды. Время от времени в действие вступали минометы, сотрясая своим мощным грохотом село и наряжая поросшие редким леском откосы стелющимися белыми клубами дыма.
— Вот вам ваш Баук и его песенки! Накликал горе на наши дома! — причитали растерявшиеся, перепуганные старики, обращаясь к омладинцам [7], которые, ведя под уздцы навьюченных провизией лошадей, спешили на позиции.
— Эй, люди, куда же делись Раде и Гак, где они?.. Оставили нас одних погибать, — возмущались встревоженные крестьяне, нагружая в телеги самое необходимое.
— Где они? — злобно цедил козилский староста, сгоняя свой скот. — Разве не говорил вам Раде, что эти сопляки бауковцы оставят нас без домов и без голов? Не сиделось ему спокойно, пока не накликал беды на нашу голову. Вот теперь и получайте за все ваши ахи да вздохи: «Баук отнял пулемет, Баук подстерег на шоссе, Баук захватил…»
— Конечно, Раде твой куда лучше: чуть что — спрятал свой зад где-то на Глува-Поляне и в ус не дует! — набросилась на него тетка одного из Бауковых связных. — Схоронился за спиной моего Душанчича, который и сам-то не больше козленка.
На следующий день, перед заходом солнца, через опустевшее село прошла колонна с ранеными на носилках и на конях. Покачиваясь на игривом коньке, впереди всех ехал «теткин Душанчич». У него была забинтована рука, а напряжение делало лицо похожим на стиснутый кулак.
— Спрячься, тетя, куда-нибудь в лесок; у нас сейчас дела неважнецкие. Баука ранили. Вот мы и
