сказали: «Ты будешь концертмейстером!» Потом мне сказали: «Пойдешь туда, куда пошлет тебя организация!» Мама сказала: «Это время безвозвратно поглотило многих молодых людей!» Потом я понял, что все это надо воспеть, описать в виде поэмы. Мама сказала: «Не было бы этих тителей-митителей, и отец бы не ушел!» Потом сказала: «А может, и ушел бы!» Я сказал сам себе: «Положись на собственные силы!» Я сел и прочитал все книги, начиная с «Карика и Вали» и кончая «Коммунистическим манифестом». Дедушка сказал: «Ослепнешь!» Товарищ Абас объяснил мне: «Такого сейчас нигде нет, на всем земном шаре!» Какие-то студенты сказали: «Но мы ведь только семена в космосе, где существуют миллиарды точно таких же планет с революциями и тому подобным!» Я заткнул уши и сказал: «Все это уникально!» Жена капитана речного пароходства сказала мне: «Ну что, убедился, что это не больно?» Мой дядя выгнал маленькую женщину, которую называл «Моя третья супруга!», после чего сказал: «Все это бабье портит честному человеку жизнь, а потом и мысли!» Мама сказала: «Я как вспомню все наши дома и виноградники, которые остались только на фотографиях!» Дедушка сказал: «Черт с ними!» Тетки сказали: «Каждый должен нести свой крест, а мы – рисовать!» Тетки делали и другие вещи, чаще всего давали уроки соседским детям, по всем предметам. Мама говорила: «Какие у них способности!» Вацулич сказал: «Когда- нибудь будет лучше!» Мы ели какие-то шницеля, горелые. Мы ходили к другим людям есть те же шницеля и говорить о политике. Мы были пропащей семьей с множеством красивых фотографий. Мы жили в середине двадцатого века, немного до и немного после этой середины. Мы были в первых рядах различных движений – например, по очистке города от снега, по борьбе с неграмотностью, по установлению дружбы народов. Мы узнавали новых лучших людей нашей страны и новых ужасных ее злодеев. Мне сначала сказали: «Ты абсолютно наш!» Потом мне сказали: «Ты свинья, которая хрюкает глупости, щебечет как птичка, а кроме того, ты еще и сын бакалейщика!» У меня был отец, который выпил наибольшее количество алкоголя в Центральной Европе за определенный отрезок времени. Нас всех сселили в большую комнату, забитую вещами, и сказали: «Вам хватит!» – Я очень долго был ребенком, потом началось все остальное. Я носил кофту своей матери, башмаки своей прабабушки и, кроме всего прочего, куртку американского летчика, в настоящее время мертвого. Дедушка продолжал говорить слова «шнельсидер», «фергистмайнихт» и «раухенциммер». Вацулич воскликнул: «Любовь!» Дядя говорил: «Без старика не вынешь рыбку из пруда!» Радио говорило: «Беромюнстер в огне!» Один русский товарищ сказал: «Товарищи!» Некоторые слова были совсем старые, некоторые – совсем новые, все смешалось. Вацулич, капитан освободительной армии, двадцати трех лет, сказал: «Наша жизнь прошла лучше некуда!» Тетки сказали: «Точно!» Моего дедушку раньше окликали: «Хозяин!» Потом о нем стали говорить: «Окоротили мы его!» Сейчас к нему стали обращаться так: «Пошел ты к коммунистам в задницу!» Моему отцу всегда говорили: «Ты самый главный по спиртному!» И еще: «Шляпу долой!» Маме сказали: «Несчастная!» Я сказал: «Не все кроется в математике!» Мы жили все вместе, вроде солдатского взвода. Главным в нашей жизни было рисование, готовка и поливка цветов. Я сначала думал, что дети рождаются путем разрезания живота. Я думал, что детей делают при помощи склянок, резиновых трубок и порошков, которые прячут подальше и на которых пишут: «Смертельно!» Я думал, что после освобождения страны перестанут продавать спиртное. Я надеялся научиться играть на скрипке, но не получилось. У меня были родители, которые обращались друг к другу: «Кошечка, котик!» – а потом: «Да будь ты проклят, проклята!» – и на «вы». Мне показали на картинках способы употребления женского тела, но я не верил. Товарищ Раде Кайнич сказал мне: «Одно дело твои книги, а другое – жизненные события!» Мы видели довоенных офицеров, немецких солдат, главарей четников, партизанских комиссаров и русских танкистов. У моего отца до войны была сокольская униформа, но это было нечто иное. В нашем доме бывали водопроводчики, настройщики, студенты и капитан Вацулич, мой друг. Все это было прежде, потом началось нечто другое. Мама спросила меня: «Ну почему ты не можешь остаться ребенком?» Я ответил: «Не знаю!» Сначала все было ясно и просто, а потом все больше путалось и мешалось. Я не помню, сколько все это длилось. Раньше мы все время переезжали с квартиры на квартиру, а потом нет. Дедушка сказал: «Живи, где живешь!» Я стал об этом рассказывать друзьям, они сказали: «Врешь!» Моя учительница музыки Лидия Сухомирская спрашивала: «Это ваши первые длинные брюки?» Я отвечал: «Первые!» Тогда она восклицала: «Браво!» Тетки сказали: «Если б мы знали, то употребили бы жизнь на что-нибудь получше!» Мама вздохнула: «Мне бы их ум!» Дедушка заворчал: «Все всё знают!» Я думал, что «колабрюнъон» одно слово, означающее брошь. Самое иностранное слово было «алаон», так назывались квасцы, которыми отец останавливал кровь во время бритья.
К нам приходило много людей, а потом только некоторые. Сначала я знал только несколько имен, а потом почти все. Дядя говорил: «Сильный момент!» Дядя переменил двадцать семь профессий, не считая самой главной – дамского угодника. Дядя довел счет своих женщин до пятисот, потом перестал считать. Мама пересчитывала свои механизмы марки «Александерверк», дедушка пересчитывал горшки с цветами. Все это происходило в неописуемой толкотне. Все как-то без толку бурлило, но все было так. Так или еще хуже.
Междусловие
Русская публика уже знакома с некоторыми событиями, происходившими в моей семье, и по прочтении первого издания этой книги поняла, что в те времена мы постоянно несли чушь. Моя чокнутая родня вроде как ничем другим и не занималась, а только говорила и говорила, будто солому молотила. Да ведь в том была не только их вина, думаю, частично в этом безумии виновата и история. А поскольку неприлично сваливать все на моих родителей, на моего деда, на моих теток и дядю, вы теперь получаете добавление. Читая отдельные главы очень толстого романа «Наставники», вы узнаете, что многие другие люди, не состоявшие с нами в какой-либо степени родства, также практиковали бесценную и веселую науку болтовни. Это наваждение уходит корнями в далекое прошлое, да и человеческое существо вообще бы не возникло, если бы не научилось сначала извергать из себя миллионы букв, которые иной раз не могли вступить между собой в связь.
Впрочем, все это не должно удивлять читательство, привыкшее к Гоголю, Хлебникову, Хармсу, Сорокину.
