века» в Белграде жаловался журналистам, что победы участников сборной мира встречаются значительно большими аплодисментами, чем победы советских гроссмейстеров. В статье для «64», написанной им после того, как мы поделили с ним первое место на Хоговен-турнире 1977 года, моего имени вообще не было. Не думаю, что его вычеркнули тогда в редакции еженедельника - самоцензуры у Геллера хватало...
В 80-м году в Лас-Пальмасе попросил подписать только что вышедшую его «Староиндийскую защиту». После долгих, мучительных раздумий он написал: «С наилучшими пожеланиями» — без обращения и подписи (на всякий случай, если кто увидит) и, отводя глаза, протянул книгу мне. Но такие уж были тогда правила игры, а Других он просто не знал. Когда в конце 80-х, в последние, уже конвульсивные годы Советского Союза, в ЦШК обсуждался вопрос о вступлении советских шахматистов в Международную гроссмейстерскую ассоциацию, Геллер был категорически против: «Не случайно главный офис этой организации находится в Брюсселе, ведь там расположена и штаб-квартира НАТО...» Обычно же бывал немногословен, поэтому в некрологах на Западе, отдавая должное его выдающимся шахматным достижениям, писали в то же время о совершенно неизвестном Геллере-человеке.
«Он не был златоуст, скорее он был косноязычен, - вспоминает Тукмаков, — но, будучи человеком неглупым, знал это сам и предпочитал помалкивать, особенно на людях или в малознакомых компаниях».
Марк Тайманов: «Он мог быть колючим, мог и обидеть даже на собрании команды, но были мы с ним как-то неделю вдвоем в поездке — открылся вдруг с другой стороны, теплой, душевной. И был, конечно, одессит, бесшабашное что-то в нем было, что-то и от биндюжника, и манеры имел соответствующие...»
Анатолий Карпов: «Геллер был очень азартный, увлекающийся человек. Мне совсем недавно в Одессе говорили знавшие его еще в студенческие времена — играть мог на бильярде днями напролет. Ну, и карты любил, конечно, особенно белот... Был он одессит, всё было в нем одесское, и говор был одесский. Так, как он говорил, говорят в Одессе, в Хайфе, на Брайтон-Бич...»
Последние тридцать лет из отпущенных ему семидесяти трех Геллер прожил в Москве, но Одесса всегда оставалась для него домом, он ведь родом из одесского двора, где все знали друг друга и знали всё друг о друге. Альбурт и Тукмаков, шахматное детство которых пришлось на конец 50-х годов, вспоминают, что он был любимцем Одессы, для одесситов Фима Геллер был свой. Он был простой человек, не интеллектуал и не философ, он любил поесть, не обращая внимания на калории и холестерин, любил посидеть в компании, выпить с друзьями. В чем-то сошедший со страниц бабелевских рассказов, он любил играть в карты, в домино, на бильярде. И во всем этом тоже был секрет его популярности в Одессе. В старости он, как и многие, стал походить на карикатуру на самого себя: черты лица стали еще более крупными, склонность к полноте перешла границу допустимой, и значительных размеров живот при его небольшом росте был еще более заметен; он тяжело дышал, не расставаясь, однако, с неизменной сигаретой. И его внешний вид, и его манеры резко контрастировали с его очень чистым и академическим стилем игры.
За свою шахматную жизнь Геллер десятки раз бывал за границей. «Там он расслаблялся, — вспоминает Спасский. — Это заключалось для него в следующем: он закуривал свой «Честерфилд», выпивал кока-колу и был вне времени и пространства».
Самые последние годы не были легкими. Дело было не только в пошатнувшемся здоровье — как и для многих сверстников, пошатнулись все устои его мировосприятия. Одно время семья подумывала о переезде в Америку. Не уверен, чтобы он, особенно в последние, болезненные годы, чувствовал бы себя там дома, ведь старые деревья вообще трудно поддаются пересадке. А так, почему бы и нет? Не будь дан ему огромный шахматный талант, сделавший его тем, кем он стал, хорошо вижу его забивающим козла на залитой солнцем набережной Брайтон-Бич в Бруклине, за столиком в ресторане «Одесса» или читающим на скамеечке «Новое русское слово».
Ребенком он жил на Пушкинской, тянущейся к вокзалу, потом на Приморском. Малая Арнаутская, Греческая, Еврейская и Дерибасов-ская - улицы Одессы, прямые, как стрела, исхожены его юностью и молодостью, и он часто возвращался сюда, в последний раз — за три года до смерти. В город, по выражению Бабеля, десятилетиями поставлявший вундеркиндов на все концертные площадки мира. Здесь начинали Буся Гольдштейн и Яков Флиер, из Одессы вышли Давид Ойстрах и Эмиль Гилельс. Гроссмейстер Ефим Петрович Геллер был абсолютным любимцем Одессы, ее шахматным королем.
Славе, как известно, есть лишь одна цена — положить к ногам тех, кого любишь. В его случае это была семья: жена Оксана и единственный сын Саша, которого он очень любил, — по словам тех, кто знал семью близко, порой и чересчур. С ним, довольно сильным шахматистом, Геллер и сыграл две свои последние партии в жизни, дав сыну в обеих белые фигуры... Все эти годы жил на даче в Переделкине, долго и тяжело болел. Часто сидел молча, улыбаясь иногда детской, беззащитной улыбкой, — происходила постепенная усадка души.
Зима в тот год выдалась ранняя, морозная. Таким был и день похорон Геллера, 20 ноября 1998 года. Могила его совсем рядом с домом, где он жил, кладбище минутах в пятнадцати ходьбы. В последнем слове Давид Бронштейн, знавший Геллера полвека, говорил, что всю свою жизнь Ефим Петрович был занят поисками истины. Но что есть истина в шахматах? Она неуловима и иллюзорна, но он все равно днем и ночью был занят ее поисками.
Геллер был одним из самых ярких представителей уходящего уже поколения, которое становится шахматной историей. Недалеко то время, когда историей станут и сами шахматы, те, во всяком случае, в которые играли они...
В 1989 году в испанской Мурсии я разговорился с одним молодым шахматистом из Советского Союза. «Вы видели Левенфиша? — удивился он. — А Шифферса вы тоже видели?» Он спросил это так искренне, что я до сих пор не уверен, не шутил ли он, ведь у молодости свое представление о времени, определяемое одним емким словом — давно. Подумав несколько, я ответил, что Шифферса (умершего в 1904 году) я не знал. Не знал я и Капабланку - он умер за год до моего рождения, но каким-то образом видел его вблизи, его привычки, манеру говорить и одеваться, играть в бридж или молчать.
Шестого мая 1984 года в Нью-Йорке я в первый раз встретился с вдовой Капабланки Ольгой Кларк. И вот сейчас, просматривая записи тех лет, слушая ее голос, оставшийся на магнитофонной ленте, перемещаясь в прошлое, я вижу людей, которых уже давно нет, и в первую очередь — самого Капабланку. По мере того как я всё глубже окунался в атмосферу того времени и в его жизнь, мне всё чаще приходила в голову мысль, похожая на высказанную Рейганом на одном из съездов республиканской партии: «Демократы часто любят цитировать Джефферсона. Я знал Джефферсона...»
Я познакомился с Ольгой в Манхэттенском шахматном клубе, который размещался тогда на десятом этаже Карнеги-холла. В тот день она передавала в дар клубу, что делала уже не раз, что-то из личных вещей Капабланки. Я увидел очень пожилую женщину, по-американски неопределенного возраста, с уложенными волосами, сильными следами косметики на лице и сверкающими перстнями на тронутых старческой пигментацией пальцах. Нас представили друг другу, и я назвал себя. «Простите, как вы сказали? — переспросила она - Зноско? Зноско?» Я снова повторил свое имя. «Простите, — сказала она, улыбаясь, — никогда не слышала. Но знали ли вы Зноско-Боровского? Он был другом Капабланки, мы часто встречались с ним в Париже».
После первых фраз знакомства мы перешли на русский и всегда потом говорили на этом языке. Она была русской по рождению и владела языком достаточно хорошо, выпустив даже сборник стихов, очень слабых, впрочем. Изредка она вставляла в свою речь французские пословицы и словечки, реже англицизмы, хотя ее речь была свободна от appointment'oB и experience'oB, так часто встречающихся в языке русских американцев последней эмиграции. Иногда она откровенно спрашивала: «Как это сказать по-русски?» Кларк — было имя ее последнего мужа; она легко согласилась на встречу и ужин вечером следующего дня в «Russian Tea Room».
Ровно в четыре я стоял у дверей огромного дома на углу 68-й и Парк-авеню — в очень престижном районе Манхэттена. «Вы к кому? - спросил меня портье в ливрее. — Ах, к госпоже Кларк? Билл, проводи,
