– Не морочь мне голову. Это я должен был злиться.
– Мэйтэй уже тогда слыл хвастуном, — снова вмешался в беседу хозяин, покончивший со своей пастилой. — Я не помню случая, чтобы он выполнил свое обещание. Когда же его призывают к ответу, он не желает признавать своей вины, а старается как-нибудь вывернуться. Однажды, когда за оградой храма цвела сирень, он сказал: «Еще до того как отцветет эта сирень, я напишу трактат на тему: „Основы эстетики“». — «Ничего у тебя не выйдет, — сказал я ему. — Это ясно». А Мэйтэй мне и говорит: «Может быть, моя внешность действительно не внушает доверия, но я человек большой силы воли, о которой трудно судить по наружности. Если не веришь, давай заключим пари». Я отнесся к его предложению вполне серьезно, и мы условились, что проигравший должен пригласить другого на обед в европейский ресторан в Канда. Я согласился на пари, так как был уверен, что чего-чего, а трактата ему ни за что не написать в такой короткий срок. Однако в душе я все-таки немного побаивался. Ведь у меня не было денег, чтобы угощать обедами в европейском ресторане. Но сэнсэй, оказывается, и не думал приниматься за работу. Прошло седьмое число, миновало и двадцатое, а он не написал ни строчки. Наконец персидская сирень отцвела, на кустах не осталось ни одной цветущей ветки, а он все не проявлял ни малейших признаков беспокойства. «Ну, можно считать, что мне обеспечен обед в европейском ресторане», — думал я и однажды потребовал, чтобы Мэйтэй выполнил свое обещание. Мэйтэй был невозмутим и все мои упреки пропускал мимо ушей, будто они совершенно его не касались.
– Опять какой-нибудь веский довод выдвинул? — оживился Судзуки-кун, но тут подоспел сам Мэйтэй- сэнсэй:
– Хотя и не написал ни одной строчки?
– Ну конечно. Ты тогда сказал: «Я берусь смело утверждать, что в отношении силы воли не уступлю никому ни на йоту. А вот память у меня, к сожалению, далеко не блестящая. У меня вполне достаточно силы воли, чтобы написать „Основы эстетики“, но вся беда в том, что буквально на второй день после нашего разговора я забыл о своем обещании. И если трактат не был готов к назначенному дню, то в этом повинна исключительно моя память.
А раз сила воли ни при чем, то мне незачем и приглашать тебя в европейский ресторан». Вот как ты обвел меня вокруг пальца.
– Это действительно в стиле Мэйтэя. Очень интересно, — неизвестно почему вдруг начал восхищаться Судзуки-кун. Теперь он говорил уже иначе, чем в отсутствие Мэйтэя. Может быть, все умные так поступают.
– Что тут интересного? — воскликнул хозяин; казалось, он до сих пор продолжал злиться на Мэйтэя.
– Весьма сожалею об этом, но ведь я стараюсь загладить свою вину, буквально сбился с ног в поисках павлиньих языков или еще чего-нибудь подобного. Не сердись, пожалуйста, наберись терпенья. Однако коль скоро речь зашла о трактатах, то я вам сообщу удивительную новость.
– Ты каждый раз сообщаешь удивительные новости, с тобой надо держать ухо востро.
– Но сегодняшняя новость и правда удивительна. Тебе известно, что Кангэцу начал писать докторскую диссертацию? Я никогда не думал, что Кангэцу, человек с необыкновенно развитым чувством собственного достоинства, займется такой чепухой, как писание докторской диссертации. Забавно, ему, оказывается, все же свойственно влечение к женскому полу. Послушай, об этом нужно немедленно сообщить Носу. Поди ей во сне снятся доктора желудевых наук.
Услыхав имя Кангэцу, Судзуки-кун принялся делать хозяину знаки: не говори, мол, не говори. Но хозяин ничего не понял.
Слушая страстную проповедь Судзуки-куна, он проникся сочувствием к дочери Канэда, но теперь, когда Мэйтэй все время твердил: «Нос, Нос», — он вспомнил о недавней ссоре с Ханако и почувствовал легкое раздражение. Однако известие о том, что Кангэцу взялся за докторскую диссертацию, явилось для него лучшим подарком. Поистине оно было самой сенсационной за последнее время новостью. Впрочем, не просто сенсационной, а вместе с тем и радостной и приятной. В конце концов дело не в том, женится Кангэцу на дочери Канэда или нет. Важно, что он станет доктором наук. Нет, хозяин не боялся, что он сам, как неудачная деревянная статуэтка, не покрытая позолотой, проваляется где-то в углу мастерской скульптора, ожидая, пока ее источат черви, но ему очень хотелось, чтобы удачная скульптура как можно быстрее была покрыта позолотой.
– Это правда, что он начал писать диссертацию? — с жаром спросил хозяин, не обращая ни малейшего внимания на Судзуки-куна.
– Какой ты, право. Всегда во всем сомневаешься. Впрочем, я не знаю точно, какая у него тема: желуди или механика повешения. Ясно лишь одно: коль скоро диссертацию пишет Кангэцу, то обязательно получится нечто такое, что сильно озадачит Нос.
Всякий раз когда Мэйтэй беззастенчиво произносил слово «нос», Судзуки-кун начинал проявлять признаки беспокойства. Но Мэйтэй ничего не замечал и продолжал как ни в чем не бывало:
– Я после нашего разговора опять занимался исследованиями в области носа и недавно открыл, что в «Тристраме Шенди» есть рассуждение о носах. Жаль, что Стерну нельзя показать нос госпожи Канэда, он послужил бы для него прекрасным материалом. Весьма прискорбно, что этот Нос так и погибнет безвестным, хотя у него есть все основания, чтобы сохранить о себе память среди потомков. Когда Нос явится сюда в следующий раз, я постараюсь сделать с него набросок, который будет служить руководством по эстетике, — как обычно, болтал Мэйтэй все, что ему приходило на ум.
– Говорят, что дочь госпожи Ханако хочет выйти замуж за Кангэцу, — сообщил хозяин сведения, только что полученные им от Судзуки-куна. Судзуки-кун сделал недовольную гримасу и принялся изо всех сил подмигивать хозяину. Однако тот упорно не замечал усилий Судзуки-куна.
– Довольно странно, неужели дети даже таких родителей способны на любовь. Скорее всего это несерьезная любовь, как говорится, любовь с кончика носа.
– Ну и что, пусть с кончика носа. Все-таки будет хорошо, если Кангэцу женится на ней.
– Хорошо? Но разве буквально на днях ты не выступал против этого брака? Сегодня, я вижу, ты почему-то размяк.
– Нет, не размяк, со мной этого никогда не бывает, но…
– Но с тобой что-то случилось. Судзуки, ты из тех, кто околачивается на задворках делового мира, так послушай, что я тебе скажу, ну хотя бы о том, что собой представляют эти Канэда. Разве мы, друзья Мидзусима Кангэцу, можем потерпеть, чтобы их дочь величали супругой этого талантливейшего человека, — ведь это все равно что сравнивать бронзовый колокол с бумажным фонариком. Навряд ли даже ты, коммерсант, будешь возражать против этого.
– Ты все такой же энергичный. Это просто замечательно. За десять лет ты нисколько не изменился, молодец! — Судзуки-кун попытался уклониться от прямого ответа.
– Ну, раз ты меня так хвалишь, то я еще разок блесну эрудицией. Древние греки очень высоко ценили гимнастику и всячески поощряли увлечение ею. Победившим в соревнованиях они даже выдавали ценные подарки. Однако, как это ни странно, не сохранилось ни одного документа, свидетельствующего о том, что когда-нибудь присваивались награды ученым за знания. Я до сих пор продолжаю удивляться этому.
– И в самом деле, странно. — Сейчас Судзуки-кун был готов соглашаться с Мэйтэем во всем.
– И вот всего несколько дней назад, занимаясь своими исследованиями в области эстетики, я неожиданно открыл причину этого явления. Как лед растаяли сомнения многих лет, я получил величайшее удовлетворение, когда наконец вырвался из плена заблуждений и почувствовал себя на вершине блаженства.
Мысли Мэйтэя вознеслись столь высоко, что даже на лице такого мастера говорить приятные вещи, каким был Судзуки-кун, появилось выражение растерянности. Хозяин сидел потупившись и постукивал палочками из слоновой кости по краю тарелки, словно желая тем самым сказать: «Ну, опять началось». Только Мэйтэй продолжал распинаться с самодовольным видом:
– Кто же тот человек, который с предельной ясностью объяснил это противоречивое явление и рассеял окутывавший нас веками мрак неизвестности? Это греческий философ, который будет считаться величайшим ученым до тех пор, пока существует наука. Имя ему Аристотель. В его трудах говорится… эй, не стучи по тарелке и слушай внимательно… Призы, которые получали греки на состязаниях, ценились гораздо выше проявленного ими искусства. Поэтому они служили одновременно и премиями и
