Алексей тут же подскочил:
— Что с тобой, мама?
Она резко двинула плечом, стряхнула руку сына:
— Ничего. Голова болит...
— У меня тройчатка есть,— прощебетала Надежда.
— Обойдемся. Свое найдется.
Невестка всхлипнула — обиделась, ишь ты, кисейная какая! А сын чуть ли не прокричал, будто с глухими говорил:
— Устраивайся, Надюша, теперь ты наша, Хатунце-ва, теперь здесь твой дом.
Рано бы еще мать хоронить, сынок, рано! Нету здесь ее дома, ее дом теперь за восемьсот километров отсюда: родители укатили туда еще в запрошлом году.
Оно и хорошо, что Васька со своей Лидией с глаз убрались, давно бы так. Ведь столько лет враждовали, сторонкой друг дружку обходили и детям водиться запрещали. Да куда там! Не веревкой же было ребятишек привязывать! Сколько раз матери растаскивали ревущих детей, такого шума, бывало, наделают, что народ сбегался как на пожар.
Не помогали шлепки и подзатыльники. Чуть отвернешься, а Алешка уже с Надеждой. У нее в руках кусок пирога: Алешка дал, или, наоборот, он конфету слюнявит: Надежда угостила. А то заберутся на чердак, попробуй достань их оттуда.
Удивление, да и только: мальчишек полная улица, а сын с девчонкой возился, будто его в няньки наняли.
Помнится, Надежда в грязь влезла, вывозилась как поросенок. Алешка ее в луже отмывал, тоже весь перепачкался: зачерпнет ладошкой, как ковшиком, воду и подносит девчонке к лицу, а она стоит себе и не пошелохнется, голову откинула, зажмурилась и языком грязную воду подхватывает.
Алексею за это дело попало, ремешком отвозила. В тот же день пошла Варвара Степановна в магазин, стоит у кассы и чувствует — кто-то толчется у нее под ногами, глянула, а это Надежда, от горшка три вершка,— кулаками ее по коленям молотит, за Алешку...
Что красивая девка выросла, то красивая — большеглазая, густобровая,— ничего не скажешь, но пускай бы она красовалась в другом доме, в другой семье...
Варвара Степановна смотрела, как на полках в шкафу рядом с ее простынями легли чужие простыни, как отодвинули к стенке ее шелковое платье, что надевалось по праздникам, и повесили пестрые, оборчатые, наодеколоненные платья. На тумбочке разместились банки-склянки, тут же голубела круглая, как печать, щетка для волос.
— А это вам...
Не посмела Надежда в руки дать, раскинула на подушке шерстяной кремового цвета платок с яркими цветами по углам — такой невесте подарить не стыдно. Да только никто не нуждается в подачках! Хмыкнула и отвернулась: нас не купишь.
— Зачем вы так? — жалобным голоском спросила Надежда. — Что я вам плохого сделала?
— Не сделала, так сделаешь! Ты ж своих родителей дочка.
Вспомнила Варвара Степановна, как Васька-измен-щик подлый примирения с ней искал, остановил как-то на улице, дорогу загородил:
— Хватит нам, Варя, хватит! Не держи на меня сердца, так уж вышло. Любовь у нас, тут уж ничего не поделаешь, сердцу не прнкажошь... Может, детьми породнимся, а, Варя?
— Чего столбом выперся? — двинулась на него. — Давай проходи себе! Бесстыжие глаза убери!
И ушла, до боли в суставах распрямляя плечи.
Убежала бы, уехала куда глаза глядят, да куда из своего гнезда денешься? Тут и домишко, и огород, и сад. В каждой кочке свой пот и свои слезы...
— Если б отец был жив,— услышала она,— он бы по-другому невестку встретил!
— Отец твой у меня и пикнуть не смел! — взорвалась Варвара Степановна. — Я тут одна полновластная хозяйка, сама себе указ!
•— Ладно, мама, ладно, успокойся. Я тебя понимаю, и ты меня пойми. От того, что ты злишься, ничего не изменится. С Надей мы никогда не расстанемся. Пока живы... Мама, я товарищей пригласил... Посидим в ресторанчике па вокзале. Чтоб тебя не обременять. Посидим, поговорим, как люди. Собирайся, мама.
Варвара Степановна медленным взглядом обвела комнату. Возле комода стоял чужой чемодан, на столе — чужая скатерть с острыми складками от утюга, видать, сто лет пролежала, дожидаясь своего часа, чтоб иа чужом столе покрасоваться. У кровати приткнулся, будто человек пригорюнился, полосатый узел.
И показалось Варваре Степановне, что это не она жила тут со дня своего рождения, что пришла сюда невесть откуда, непрошеная, не нужная никому, лишняя, и кто-то сказал ее осипшим голосом:
— Не к чему нам по ресторанам шататься. Непривычные...
Алексей пожал плечами:
— Ну, как знаешь... Мы вернемся поздно, ты ложись, нас не надо дожидаться, а дверь, пожалуйста, не запирай... Чтоб тебя не беспокоить...
Как только молодые ушли, Варвара Степановна повязала платок, накинула пальто и вышла на улицу, прошлась взад-вперед. Непривычно прогуливаться без дела, но оставаться одной в доме после «радости» такой не хотелось. Никогда в жизни она не болталась по улице без надобности, а тут... Всегда куда-то спешила, всегда ее ждали неотложные дела.
Мартовский снег обжигал глаза, как солнце. Над редкими проталинами, выпуклыми и влажными, издали похожими на муравьиные кучи, курился легкий парок. Пальто вдруг стало тяжелым, ощутимым. Варвара Степановна расстегнула пуговицы, распахнулась, и сразу ее охватил холод, будто на теле было сырое белье. Обмануло солнышко!
Мимо пронеслась легковушка, подскочила на ухабе, просигналила без надобности, как вспугнутая, и свернула за угол.
«Уехать! — мелькнуло в голове. — Не будет тут жизни...»
Варвара Степановна тяжело вздохнула. Неужели ей придется смириться с тем, что дочка Васьки-подлеца будет распоряжаться в ее доме как в своем собственном? А там, гляди, Васька с Лидией прикатят ревизию наводить: родственники ведь, захотят узнать, не съела ли она их чадо! А то, чего доброго, настоящую хозяйку взашей из дома вытолкают, чтоб молодым вольготней жилось. От Васьки- подлеца любого жди!
Нет уж! Лучше самой уехать подальше от греха.
Она повернула в свой двор, вошла в дом (двери забыла закрыть, спешила, вон столько ветру нагнало, до чего довели человека) и стала собираться в дорогу. Ничего, кругом люди, не дадут пропасть. Достала из-за зеркала давнишнее письмо Федорова брата, бакенщика с Енисея, сунула его в паспорт. Вытащила из сундука большой темно-зеленый платок со светлыми бликами — Федоров подарок, он называл его «шаль с зайчиками». Повертела в руках теплые ботинки, еще ни разу не надеванные, магазином пахнут: Алексей привез, не забыл порадовать подарком мать родную.
Эх, порадовал сынок! Умывайся, мама, слезами, и не надо силы тратить, чтоб к рукомойнику подходить.
Изменился Алексей, изменился. Голос тот же остался, тихий, ласковый, а вот дела другие — упрямый, настырный, все матери наперекор. Что ж, теперь он, считай, отрезанный ломоть — свою семью завел, с материнскими чувствами не посчитался. Сын не дочка, далек от матери, как звезда от земли, только и того, что светится, а тепла от нее никакого.
Варвара Степановна сунула в ботинки по чулку, затолкала их поглубже в носок, чтоб кожа не смялась, привязала один к другому шнурком — не потеряются, и положила на шаль с зайчиками. Тут же легли два платья, юбка с белой кофтой, а сверху паспорт с письмом Федорова брата: на Енисей так на
