Центробанк ради пополнения золотовалютных резервов девальвировать рубль“.
Хутчиш пожал плечами.
– А что, будет тревога? – поинтересовался вернувшийся к костру Зыкин, вытирая липкие пальцы горстью снега. Ему было больно смотреть, как солистка танцует с другим.
Одна из гитаристочек подбросила белую розу, роза несколько раз перекувырнулась в воздухе. Полковник, завершая очередное па, наклонил исполненную грации партнершу, и та поймала цветок зубами, словно не закрывала траурная ленточка ее глаза от окружающего мира. И еще быстрее понеслись по окружности проруби, ледяные истуканы и кочки, сливаясь в сплошные линии. И снег превратился в соль.
– Молчать, салага, когда дедушки беседуют, – отшил Зыкина Кучин, а Хутчиш терпеливо пояснил:
– Валера, ты вертолет видел?
– На котором генерал прилетел? Ну, видел. – Большая снежинка села Зыкину на ресницу и растаяла. Горькая, как слеза.
– И что в нем было необычного?
слова, слетающие с лиловых губ, припечатывались каблуками танцующих к горькому снегу.
– Я ж говорил – салага, – буркнул Кучин из-под опущенного лба, продолжая украдкой следить за генералом. Нет, пронесло и на этот раз. Евахнов ничего не заподозрил и захрустел снегом дальше.
Словно только эта четверка – генерал и три мегатонника – не попала под чарующую силу танца. Остальные бойцы уподобились ледяным истуканам, кто с чашкой стынущего чая в руке, кто просто с открытым ртом…
Ритм танца пульсировал в висках. Нервный и тревожный, скрывающий неведомую угрозу и заставляющий внимать этой угрозе с покорностью агницев. Перец и шафран хрустели на зубах.
В поднятом танцующей парой вихре кружилось низкое небо, жирным мазком живописца обжигала зрачки волнующаяся грива девичьих волос. И лепестки белой розы трепетали, как оперение пущенной из лука стрелы. И под расстегнутой на две верхние пуговицы шинелью полковника можно было углядеть вместо гастука концертную бабочку цвета хаки.
– Погоди, Илья, – отмахнулся Хутчиш и вновь повернулся к Зыкину. – Валера, это «Ми-8мт» был?
– Ну. – Под взглядом десятимегатонника молодой боец чувствовал себя очень неловко. Но то был не страх.
– Аналог гражданского «Ми-17», зеленый, с российским флагом на борту, ракетные установки «УБ-16» на балочных подвесках, экипаж три человека, двадцатидвухместный, грузоподъемность четыре тонны или три тонны на подвеске?
– Ох ты, мать моя женщина… – До Зыкина наконец дошло, почему ребята устроили партер так далеко от сцены. Он посмотрел в ту сторону, где скрылся вертолет, потом перевел взгляд на концертную площадку.
Смуглые пальцы терзали струны гитар, как зубы пантеры горло неспасшейся лани.
– Понял наконец? Молоток. – Не дожидаясь ответа Хутчиш поднялся. – Ладно, ребята, пойду вздремну. Сами справитесь или, может, пособить?
– Да ладно тебе, Толян! – сплюнул Кучин, словно ему на язык что-то попало, и удивленно попытался заглянуть внутрь банки сгущенки. – Не в первый раз. Помнишь, как к вентиляционной трубе на У-17-Б автралийцы подсоединили контейнер с мухами це-це… А ты рот закрой! – это уже Зыкину.
– Что ж теперь будет? – Зыкин непроизвольно сжал ни в чем не повинную, бедную банку, вминая стенки внутрь.
Да, прав был старшина Кучин: очень многому еще придется научиться рядовому Валерию Зыкину, прежде чем он станет полноценным мегатонником. Ведь это так просто: вертолет привез генерала и концертную бригаду, привез и должен увезти. Так зачем нужны ему пусковые установки на, не много не мало, шестнадцать ракет?!. Если б только для обеспечения безопасности груза, тогда б это были многоцелевые ракеты, а не класса «воздух – земля»…
А подгоняемые ритмом жестокого танца пульсы уже стучали, как пулеметы. Острое предчувствие неминуемой опасности разлилось по объекту У-18-Б, натягивая жилы, как струны.
И вот танцующая пара распалась; он и она встали по разные стороны концертной площадки. И, подхлестываемые ритмом, как ударами бича, пошли навстречу друг другу. И сошлись в последнем вираже.
Музыка оборвалась.
И белая роза стало вдруг алой. И полковник медленно завалился набок с кривым ножом под сердцем, и уже не было в происходящем ни гармонии, ни музыки. Полковник скрючился и замер.
И с одной стороны оказались подхватившиеся с мест мегатонники, а с другой присланные им на погибель валькирии.
– Ну вот, началось, – вздохнул Кучин, спрятав недоеденную сгущенку за пазуху, к мобильнику. И хрустнул пальцами. И застегнул полушубок. На все пуговицы.
Глава 2. Конец объекта У-18-Б
Генерал Евахнов ничего этого не видел. Генерал Евахнов в это время с опаской глядел себе под ноги – показалось, что корка льда, сковавшая Муринские топи, предательски поскрипывает и потрескивает. Не ровен час, провалимся еще к едрене фени. И снег прекращается, и поднимается ветер…
А потом мелодия танго вдруг оборвалась, а потом студеный воздух наполнился смертоносным свистом, успокоившийся снег вокруг брызнул фонтанчиками, затараторили частые глухие хлопки, некая сила оторвала генерала от земли, швырнула в сторону, шваркнула об твердое. От удара на миг перехватило дыхание.
Евахнов наивно засучил ногами в поисках опоры, но каблуки парадных ботинок скользили по льду, папаха наползла на глаза, заслоняя мир каракулевыми завитушками, он попытался опереться на локоть, запутался в полах шинели, и чья-то тяжелая рука прижала его ко льду.
– Не вставайте пока, товарищ генерал, – попросили его в самое ухо. – Опасно.
Усиленный динамиками женский голос что-то вещал на красивом иностранном языке – вроде как на испанском, испанского Евахнов не понимал, но и без перевода было ясно, что ничего хорошего эта испанская речь не подразумевает. Речь быстрая, яростная, с частыми «р», «д», «с», с подчеркнуто звонкими гласными, заглушающая свист и хлопки.
Наконец ему удалось сбить папаху на затылок, и он обнаружил, что лежит на снегу за одним из ледяных истуканов, а на груди его, прижимая ко льду, покоится длань мичмана Мильяна. Сам Мильян осторожно выглядывал из-за истукана.
– Ты чего… – прохрипел Евахнов, сбрасывая с себя руку мичмана и рывком переворачиваясь на живот. – С цепи сорвался?..
Обеззвученные глушителями автоматные очереди прошивали воздух, в свинцовом потоке смерти бешенно метались взвившиеся снежинки, пули визгливо прокусывали ледяные фигуры. Но все звуки перекрывал гневный голос, тараторящий на непонятном языке, эхом ревербератора снующий среди трухлявых деревьев и запорошенных кочек в поисках укрывшихся людей.
– Война, товарищ генерал, – не поворачиваясь бросил Мильян. – Атака неприятеля. Вы полежите пока, а когда можно будет вставать, я вам скажу.
– Война?..
Евахнова прошиб пот, под шинелью вмиг стало жарко, словно он прямо в одежде зачем-то полез в сауну. В руке оказался табельный пистолет, секунду назад мирно покоившийся в поясной кобуре. Потной пятерней генерал стиснул холодную рифленую рукоять, большим пальцем щелкнул флажком
