Ангел света

— Ты влюблен в нее, — говорит Мори, но это не вопрос, а утверждение; он снова ничего не видит, боится при Нике лишиться чувств. Трус, лжец, думает он, имея в виду Мори Хэллека, который боится вздохнуть полной грудью.

— Конечно, я люблю ее, — говорит Ник с беспомощным смешком, — конечно, люблю, я влюблен в нее… но… но я вовсе… мы вовсе… ты понимаешь, о чем я?., она никогда не была неверна тебе. Вот уже двадцать лет…

Мори сидит не шевелясь. Его потные ладони крепко прижаты к кожаным ручкам кресла.

— Значит, не была неверна, — говорит он. Губы его растягиваются в горькой усмешке. Он устремляет взгляд на Ника, но все расплывается у него перед глазами. Он тонет, он погружается на дно, он не может вздохнуть, вот сейчас Нику придется броситься к нему, подхватить его под руки и вытаскивать, спасать… Но Мори крепче сжимает ручки кресла и удерживается, чтобы не рухнуть. — Спасибо тебе, — тихо произносит он. — Спасибо. За то, что ты сказал. За то, что потрудился солгать.

А несколько месяцев спустя он размашисто напишет свое малоразборчивое и, пожалуй, даже маловероятное «признание».

Я сделал то, и я сделал это, я принял это, я намеренно и обдуманно нарушил свой священный долг в порученном мне деле, а также данную мною клятву чтить конституцию Соединенных Штатов, не оправдал доверия моих коллег, веры моих…

Рука его так нелепо дрожит — он вынужден упереть ее в край стола. Отчего становится неудобно писать. Отчего все существенно затягивается.

Обеденный стол под орех. Четыре таких же стула. Светло-зеленые подушки из искусственной кожи. И диван, практично обитый коричневато-зеленой тканью, шероховатой на ощупь. (Собственно, диван-кровать. На случай, если Кирстен или Оуэн решат как-нибудь заночевать у него.) Как-то днем, словно в полусне, он оказывается в универсальном магазине, недалеко от Висконсин-авеню, — наматрасник, и пружинный матрас, и полка в изголовье, лампы, ковер, два ковра, сколько стульев?., пятьдесят долларов аванса, остальное — при доставке, очень срочной доставке… кофейный столик, приставные столики, ночной столик — Мори проверяет по списку, а потом вдруг не может список найти; продавец сочувствует, не торопит. Мори хочется рассмеяться, и хлопнуть его по плечу, и спросить: что, мужья, которые «разъезжаются» со своей семьей, которых насильно выдворяют из дома жены и адвокаты жен, часто заезжают сюда, в мебельный магазин на Парк-лейн, и говорят медленно, улыбаясь, словно в полусне…

«Я виновен», — пишет он.

Вот так — просто и бесповоротно. Я виновен. Я виновен. Пенящаяся вода, холодные, обжигающие брызги, нога его прижата к педали газа, нарастает ощущение deja vu, стеснение в груди, спазм в кишках и внизу живота, мимо с обеих сторон пролетают какие-то очертания, оглушительный грохот, надо ехать быстрее, быстрее, чтобы не только сохранить это удушье в груди, а погрузиться в него.

«Deja vu, — произнес однажды Ник, читая отрывок из какой-то книги, — это когда тебе кажется, будто ты такое уже переживал, верно? Когда ты чувствуешь — ну, ты знаешь, — будто уже был тут…»

Ник, который так ловко врал. Ник, который никогда не слышал — ну, может быть, да, слышал — фамилию Гаст. Ник — заикающийся, взмокший от пота. «Ты не выпьешь со мной, Мори, — говорит он, открывая шкафчик под одной из книжных полок, — нам надо все это обсудить, — а дверь заперта? Может, нам лучше уйти, но сначала выпьем, пожалуйста, не сердись, нет, не уходи… ты в порядке?., ты такой бледный…»

«Моя цель — разъяснить, — пишет Мори, начиная все сначала. Легче начать сначала, чем пытаться прочесть то, что он уже написал. — Моя цель — положить конец… Во — первых, я допустил ошибку, женившись; во-вторых, допустил ошибку… Подробности сбивают, на них нет времени, я уже пропустил свой день рождения, 19 мая, а я планировал к этому времени полностью расчистить свой стол».

«Ну как ты мог вообразить, что я тебя так любила, Мори? — откровенно говорит Изабелла. — Годы и годы… столько лет… мне жаль тебя, я тебя действительно любила, я и сейчас тебя люблю, у меня разрывается сердце от того, что я вынуждена говорить все это, но я не могу не сказать, мне сорок два года, Мори, я замужем за тобой половину моей жизни. Мори, понимаешь, столько лет, столько лет…»

«Ошибкой было жениться на этой женщине. Ошибкой было жениться вообще».

«Ты никогда не стоял со мной рядом, никогда случайно меня не касался, — говорит Изабелла, и в глазах ее блестят слезы, — я сама виновата, я хочу сказать — виновата в этой комедии, я лгала тебе, я изображала определенные чувства, я разыгрывала определенные ответные реакции — возможно, не больше, чем это делают все другие женщины… порой… в браке… но… но… ты меня не ненавидишь… ты простишь меня… я люблю другого… у меня были любовники, я влюблялась… я уважала тебя, и ты был мне дорог, ты и сейчас мне дорог, я люблю детей, я не жалею, что у меня есть дети, я была замужем за тобой полжизни, все проходит… все пролетает мимо… ты меня понимаешь, Мори?., пожалуйста, посмотри на меня, Мори!., ты меня ненавидишь?.. ты понимаешь?., но как ты мог мне верить… как ты мог… все эти годы… как ты мог воображать… что я действительно тебя любила… так… действительно тебя так любила… как ты мог при твоем уме, и тонкости чувств, и здравомыслии верить…»

— Ты подашь мне руку? — спрашивает Ник прерывающимся голосом.

И Мори оказывается на высоте положения. Хоть он и тонет, погружается на дно, прерывисто дыша через рот, он все же умудряется заставить себя встать и пожать протянутую его другом руку, словно ничего и не произошло, словно ничего и не решено, не окончено, не вычеркнуто, и странная вещь: головокружение проходит и зрение возвращается к нему — настолько возвращается, что он находит дорогу назад в свой кабинет, и опускается в свое кресло, и еще минут сорок пять удерживается на поверхности.

К тому времени Ник уже покинул здание. К тому времени секретарша Мори, обеспокоенная его видом (но чем же он ее поразил, думает Мори, у него что, посерело лицо или было такое выражение, точно его ударили по голове или клещами сдавили грудь? Или у него, грубо говоря, был вид человека, идущего ко дну, умирающего от инфаркта?), — к тому времени секретарша Мори стучит в дверь его кабинета, стучит, дергает за ручку, окликает его:

— Мистер Хэллек!.. Мистер Хэллек!.. Что-нибудь случилось?.. Почему вы не берете трубку?.. Почему у вас заперта дверь?

«УМЕРЩВЛЕНИЕ АППЕТИТА»

Вашингтонские подруги и приятельницы Изабеллы Хэллек страдают от головокружений, мигреней, анемии, усталости и «нервов». Они страдают от раздражения в предменструальный период, от сильных болей во время менструации и от всяких неприятностей, связанных с возрастом. Часто жалуются на бессонницу. У них бывают приступы тревоги, для борьбы с которыми требуются транквилизаторы; приступы депрессии, для борьбы с которыми требуются амфетамины. Несварение желудка, запоры, хронические поносы. Красная сыпь, которую дерматологи относят к явлениям «идиопатическим». Невыносимые боли в странных частях тела — в локтях, в ступнях. Перебои в сердце. Страх всего и вся. В один сезон полудюжине приятельниц удаляют матку, в другой — ампутируют грудь.

Конечно, немало среди них алкоголичек — «тайных», и не только. И пристрастившихся к барбитуратам и пилюлям для похудения. И время от времени страдающих так называемыми нервными срывами.

Изабелла, однако, всегда отличалась на редкость хорошим здоровьем. (И будет им отличаться до тех пор, пока ее муж не покончит с собой — тогда она вроде бы станет «на себя непохожей» из-за самоубийства мужа и все более сумасбродного поведения детей.) Она приписывает свое здоровье, пожалуй, генам, или своей природной жизнерадостности, или физическим упражнениям. (Хотя на самом-то деле она слишком ленива для упражнений. Она немного играет в гольф, плавает минут двадцать в неделю — летом. Она никогда не ходит пешком и склонна проехать на автомобиле даже полквартала до дома живущей по соседству приятельницы.)