Ангел света

кричаще-пурпурного цвета, скорее всего плетеная, — у Одри есть что-то похожее, только поменьше. У Одри, которая теперь ненавидит его.

Ох эти детки процветающих американских мещан, думает Ник, наблюдая за Кирстен, с их крестьянскими поделками, со всякой этой безвредной чепухой, сработанной рабами. Рядятся в вязаные вещи и кружева из толстых ниток, яркие, как перья попугая, обожают все «примитивное» и все равно, конечно, прелестны… К тому же она ведь не моя дочь.

Это мне импонирует, отвечает моему чувству юмора, скажет Ник очередному интервьюеру. Моему все углубляющемуся пониманию комичного.

После смерти Мори мало что имеет значение. Ибо вселенная сдвинулась — чуть-чуть, но бесповоротно.

Мало имеет значения, как держит себя Ник или как держатся с ним.

В понедельник утром перед зданием Федеральной комиссии по делам министерства юстиции «организованно» прошла демонстрация, заснятая телевидением. Ник, конечно, заранее о ней знал. Ник обо всем знает заранее.

Руководителю организации «Американцы — за мир и справедливость» Ник дал десятиминутное интервью — это интервью ему даже разрешено было записать на пленку. Получилось так, что говорил в основном руководитель организации, а Ник лишь что-то мычал в знак поощрения да время от времени кивал со слегка растерянным, но сочувствующим видом.

— Наша организация придерживается мирной и законной тактики, — пояснил молодой человек, — но не допустит, чтобы ей затыкали рот и не давали излагать, за что она борется.

— Да, — сказал Ник.

В данный момент она боролась за ветерана вьетнамской войны — чернокожего, приговоренного к смерти за убийство во Фресно, штат Калифорния. Один из многочисленных молодых помощников Ника снабдил его целой папкой информации по этому делу, и кое-что из материалов Ник успел прочесть с неприятным чувством deja vu. Ветеран, которому было теперь тридцать два года, никак не мог после демобилизации приспособиться к гражданской жизни. Несколько арестов за пьянку и непристойное поведение, арест за кражу, другой — за вооруженное ограбление… и наконец за «неспровоцированное» убийство полицейского во Фресно, тоже черного. В газетных статьях — и это было подтверждено под присягой свидетелями — описывалось главным образом то, как ветеран вдруг обезумел на шумной фресновской улице, принялся стрелять в воздух и кричать: «Вьетнам, Вьетнам!..» Его защитники потратили немало времени, опрашивая знакомых обвиняемого, разговаривая с психологами и врачами, и в своих речах на суде упирали на то, что этот человек не только не мог избавиться от своего военного прошлого, но и физически пострадал на войне: в деле имелось медицинское свидетельство, подтверждавшее, что он был «отравлен» дефолиантами, отсюда и не поддающееся контролю поведение. Да, заявил прокурор, но он что же, не может отличить добро от зла? И к удовлетворению присяжных, суд установил, что он может отличить добро от зла, собственно, он как раз и задумал «злое дело», преднамеренно выстрелив в другого человека.

Верховный суд Калифорнии рассмотрел апелляцию и утвердил приговор. Верховный суд Соединенных Штатов отказался пересматривать дело.

Ник выслушан взволнованную и на редкость хорошо мотивированную просьбу руководителя организации «Американцы — за мир и справедливость», всем своим видом давая понять, что всерьез этим озабочен. Хотя из-за душившего его ощущения deja vu он с трудом дышал. Хотя ему так и хотелось сострить: Так что же, только потому, что все мы отравлены, мы можем убивать не задумываясь?

После смерти Мори мало что имеет значение. Даже кабинет Мори. Даже кресло Мори.

— Я хочу поблагодарить вас за то, что вы уделили мне время, мистер Мартене, — сказал молодой человек, и голос его дрогнул. — Я понимаю, вы очень заняты, и я… словом, я хочу поблагодарить вас за то, что вы уделили мне время. Надеюсь, вы дадите мне знать…

— Да, — сказал Ник, — не за что, то есть я хочу сказать, пожалуйста.

Она звонит в дверь, и он открывает, и она входит в дом — решительно, смеясь, прямо в его объятия. Оба разгорячены.

— Я боялась, точный ли у меня адрес, — говорит Кирстен, целуя его, и Ник говорит:

— Не глупи, ну как у тебя мог быть неточный адрес? Мы же проверили.

Она отступает от него, озирается. Отбрасывает волосы с лица. Запыхалась — точно бежала к нему. Точно ей пришлось к нему пробиваться.

Ник спрашивает, не хочет ли она выпить. Она что-то бормочет в ответ, похоже — да, хорошо, если вы тоже выпьете. Она озирается вокруг, глаза ее быстро перебегают с места на место, взгляд — пустой. Ник боится, что она сейчас спросит: Чей это дом? Почему мы здесь? Что здесь вообще происходит?  — но она, конечно, не говорит ничего. Она действительно запыхалась — маленькие груди ее приподнимаются и опускаются, ничем не стянутые под крестьянской блузой. Какая-то странная широкая сияющая улыбка, влажные зубы, блестящие глаза. Но она не плачет. Он надеется, что она не плачет.

— Да, — говорит Кирстен, — выпить было бы неплохо. Со льдом. Мне так жарко.

И минутой позже, со слегка смущенным смешком:

— Меня всю трясет.

Он спрашивает, почему ее трясет, чего она боится, и она говорит — без всякой причины, без всякой причины, снова отбрасывает волосы, чтоб не лезли в глаза, смотрит на него, улыбается, так что видны бледные десны и крепкие влажные белые зубы. Ник чувствует необыкновенную слабость под коленями, внизу живота, в кишках. Кирстен Хэллек кажется ему не вполне реальной, и, однако, вот она тут стоит — и что же ему с ней делать, как быть?.. Прелестная маленькая шестилетняя плутовка вбежала тогда в гостиную Изабеллы — губы вымазаны малиновой помадой, щеки накрашены, белая ночная рубашечка спадает с плеча… а теперь это тяжело дышащая девушка с крепкой грудью, которая прижалась к нему как- то вечером две-три недели тому назад, заставила его поцеловать себя, впилась поцелуем в его губы.

Она вдруг разражается смехом — смех у нее удивительно хриплый, как вообще у девчонок… она протягивает ему брошюру или памятку и спрашивает, не его ли это — она нашла книжонку на дорожке к дому; Ник берет памятку из ее рук, бросает на нее взгляд — религиозный или политический трактат. «Вестник Революционной армии американских серебристых голубей» — грубая оберточная бумага, черные и красные заголовки: ЭКСПЛУАТАЦИЯ ГАИТЯН НА ВОСТОЧНОМ ПОБЕРЕЖЬЕ; В ПОДДЕРЖКУ НАШИХ ИРАНСКИХ ТОВАРИЩЕЙ, БРАТЬЕВ И СЕСТЕР ИЗ ЛИВИИ. Ник отбрасывает брошюрку — конечно, она ему не нужна, просто мусор, хлам, какой попадается в почте. Так… приготовить им обоим чего-нибудь выпить?

— Что хотите, — говорит Кирстен. — Со льдом. Пожалуй, еще и с лаймом.

— У меня тут нет лайма, — явно забавляясь, говорит

Ник.

— А лимон? Ломтик лимона?

— Сейчас посмотрю в холодильнике, — говорит он.

Он целует ее, и слабость в коленях, в кишках усиливается. Во рту становится сухо. Кровь приливает к низу живота, он чувствует, как она пульсирует — жарко… нелепо… карикатурно… совершенно восхитительно.

— Вы здесь в самом деле один? — говорит Кирстен со слабой улыбкой.

Ник смеется.

— Я всегда один, — говорит он.

Ей надо позвонить, говорит она ему: ее тетушка, Хэрриет Флетчер, так о ней беспокоится… типичная милая добропорядочная старушка, которая вынуждает лгать… он не возражает?., есть тут телефон?.. И Ник говорит, что, конечно, не возражает — изволь, телефон в вестибюле.

Он оставляет дверь в кухню открытой. Слышит, как она набирает номер, говорит:

— Алло, тетя Хэрриет? Да. Конечно. Я в порядке. Да, здесь в доме вечеринка… да, тот самый адрес… Снеси Лэтроп… да… нет, это было в школе мисс Пиккетт… ну, не совсем моя соседка… конечно… конечно, они рассчитывают, что я… все в порядке… спальные принадлежности у меня с собой… увидимся завтра, может быть, днем?.. Не знаю. Спокойной ночи. И