Ангел света

«Я не могу его прикончить», — шепчет она.

— Я не смогла его прикончить, — шепчет она в телефонную трубку.

Он, несомненно, умирал. И — не умер. Шли минуты и часы, а он, на удивление, все стонал, и кровь текла, и нагой мужчина извивался на полу, и сворачивался клубком, и содрогался…

Сколько же нужно времени, чтоб умереть? — недоумевает Кирстен.

Она пятится. Съеживается. Зубы у нее стучат. Ни единого звука, кроме его омерзительного свистящего дыхания да стонов, которые становятся все слабее и слабее… ведь он, конечно же, умирает: она нанесла ему с десяток ударов в горло, плечи и грудь. Ковер весь потемнел от крови, она блестит на роскошном натертом паркете.

Не может быть, думает Кирстен, тряся головой, чтобы немножко ее прочистить. Не может быть, чтобы такое происходило со мной.

Она, пятясь, выходит из комнаты и спускается по лестнице. Такая неприятно крутая лестница и скользкая. Сейчас она позвонит Ханне. Который час?.. Какой сегодня день недели? Мысль о Ханне наполняет ее невероятной тоской, у нее положительно начинает болеть все тело: ее ближайшая подруга, ее единственная подруга — она отвернулась от Кирстен, а у Кирстен слезы на глазах. Как быстро все может произойти, не перестает удивляться Кирстен, — ведь она же всю жизнь была девчонкой, сущим младенцем: легко обижалась и легко обижала других, причиняя боль, плакала, потом вдруг, покраснев, надувалась… Как быстро все может произойти — твоя ближайшая подруга со злостью отворачивается от тебя, а у тебя от слез щиплет глаза… «Я ненавижу тебя, ты мне больше не нравишься, убирайся к черту, слышишь… оставь меня в покое».

Она позвонит Ханне утром.

Она спускается по лестнице и бродит в темноте, сама не понимая, что делает. А он умирает наверху — в этом она уверена. Вопрос времени. Кровь пропитывает матрац, ковер, растекается по паркетному полу… Здравый смысл подсказывает, что это лишь вопрос времени. Надо спокойно, осторожно ждать. Без паники. Не поддаваясь истерике.

Она включает свет. Тени теплые, влажные и успокаивающие. Где он ее бросил?.. Эту брошюрку… эту памятку, которую Оуэн дал ей… и у нее ведь есть еще смертный приговор… на такой жесткой бумаге… красиво выведенный черными буквами… довольно экстравагантно все это, глупо… хотя, конечно, она должна иначе на это смотреть… как на нечто серьезное, безжалостное и необходимое… следствие классовой борьбы, необъявленная война… «Преступнику, представителю международного фашизма и капитализма, вынесен не подлежащий обжалованию смертный приговор».

Завтрашние газеты — мелькает у нее в голове, и она вдруг чувствует восторженное удовлетворение. Новости в конце концов должны же откуда-то браться — и теперь настал черед ее и ее брата.

В ожидании, пока он умрет, она уничтожает «улики». Моет в кухонной раковине оба их стакана, протирает все гладкие поверхности, поплевав на бумажную салфетку, мурлыча себе под нос; внимательно оглядывает гладкую белую дверцу холодильника — вроде бы чистый, но, может, она раньше касалась его… Она трет бумажной салфеткой, пока та не расползается у нее в пальцах. Тогда она берет влажное посудное полотенце. Напевает, прикусывает губу — она очень занята. Вот если бы под рукой оказался еще пылесос…

Всякий раз она успокаивается минут на десять — пятнадцать, потом волна паники снова накатывает на нее, и она принимается судорожно дрожать. У нее схватывает живот. Нет, думает она, закрыв глаза, ухватившись за стойку, — нет. И она стоит неподвижно, пока не проходит недомогание.

Этот его прерывистый, булькающий храп — до того!.. Как он был ей ненавистен!

Распластавшийся, шарящий по ее телу старый пьяница со слезящимися глазами — и это Ник Мартене. Свинья. Тяжело дышащий. Взмокший от пота. Толстая мякоть спины… дряблые мускулы… неожиданная складка жира на талии… седеющие волосы на груди… отвратительный трясущийся живот, которого даже он, кажется, стыдился. «Кирстен, — бормотал он, — Кирстен, прошу тебя», — молил он, чуть не рыдая, жалкий стареющий человек, от которого несло алкоголем. Неужели это был Ник Мартене?

Есть такая давняя история — этакая шуточка для подтрунивания, — что однажды, когда Ник держал Кирстен на руках, она устроила водопад — то ли ему на колени, то ли на руки. Где это было или когда — Кирстен не знает, но всякий раз, как об этом вспоминали, ее охватывала бешеная, душная, молчаливая ярость.

Она ненавидит их обоих, их секреты, их смех — иной раз громкий, блеющий и бесстыжий. Даже в присутствии Мори.

В ожидании, пока он умрет, она тихонько напевает, протирая все, где могли остаться отпечатки ее пальцев. Дверные ручки крышку кофейного столика дверной косяк перила лестницы ведущей наверх… Все решает время, все решает крайняя тщательность — она не спешит, она не наделает примитивных, глупых ошибок. Необъявленная война. Революционные бои. Удар наносится незримо. Это ведь правда — их враги действительно преступники, они безусловно заслуживают смерти, и это не мщение, а простая справедливость. Как говорил ее прапрапрапрапрадед…

В ожидании, пока он умрет, она пускает воду на кухне и моется с мылом, которое кто-то оставил в голубой пластмассовой «ракушке» на столе. Важно полностью очиститься, избавиться от следов его запаха — запаха его пота, его крови. Его огромное тело над ней. Не может быть. Невероятно. Он вдруг начал всхлипывать, начал бормотать: «Кирстен прости меня Кирстен о Господи о Иисусе Христе прекрати я не собирался я этого не хотел»… тяжело дышащий потный мужчина, незнакомец, в ее тоненьких, как палки, руках. Не может быть, думает она, закатив от смущения глаза; человек не деловой, она разразилась бы хохотом — вот только мешает его масса, а он много весит. («Я не могу дышать, — в панике пропищала она. — Подождите, подождите… я не могу дышать… я задыхаюсь».) Вот и Мори хотел, чтобы она стала рядом с ним на колени. Давай немного помолимся. Давай сольем наши души в молитве. Молитва — это забвение, когда и душа и сердце едины, в покое. «Кирстен! Прошу тебя! Хорошо?» — «О человек! сказано тебе, что — добро и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом твоим».

Вода хлещет из крана, теплая и умиротворяющая. Кирстен обильно намыливается. Руки… локти… плечи… грудь… живот… бедра… ноги. Теплая мыльная вода стекает по ее ноге. Теперь я уже не могу вернуться к нему, неожиданно мелькает у нее в голове, я не могу снова перепачкаться.

Теперь он уже умер. Отвратительное свистящее дыхание прекратилось.

Хрипело у него в горле?.. Но здесь, внизу, текла вода, Кирстен деловито напевала себе под нос, она ничего не слышала.

Она вглядывается в маленькие часы на кухонной полке, пытается понять, который час. Глаза плохо видят. В голове звенит от усталости. Наверху лежит мертвый Ник — значит, она свободна, значит, ей никогда не придется больше думать о нем. Или об Изабелле. (Но разве Изабелла мертва? Эта мысль внезапно кажется Кирстен маловероятной.)

Она надевает через голову блузу, вытряхивает рукава, проверяет манжеты — не запачканы ли они; они не запачканы. И юбка тоже. Только чуть смята. А ее бусы и браслеты? Она отыскивает их — одни за другими.

От нее не должно остаться ни единого следа. Ни единой улики.

Она расхаживает по дому, не заглядывая лишь в ту комнату, где он лежит на полу в луже крови. Хотя ухо ее улавливает, что он дышит, она внушает себе, что, пока не проверила его пульса, пока не приложила ухо к его груди, она не может по — настоящему знать, жив он или нет.

И почему они так долго умирают, недоумевает она, покусывая ноготь. А что, если позвонить Оуэну…

Она находит янтарное ожерелье, тонкую золотую цепочку, коралловые браслеты. Всовывает ноги в сандалии. Свежая и чистая, пахнущая мылом «Слоновая кость».

— Почему ты не умираешь? — тихо говорит она. — Мерзавец, лгун, нелепый волосатый старый пьяница, навалился на меня, точно… — Она задерживает дыхание, прислушивается: нет, он все еще тут, он еще тут.