Мне объяснили, что тут хоронят самых видных людей в округе, что здесь лежат два бывших председателя сельсовета, два председателя колхоза, лучший бригадир – орденоносец, знатный механизатор и две знатные доярки. Заглядывая за ограды, я не увидел здесь ни одного креста. Вместо них были четыре мраморные доски и несколько маленьких деревянных обелисков, выкрашенных в красный цвет.
– Дим! – сказал Игнат. – Вот третья могила слева, так в ней бригадир Шатов лежит. Который грибами отравился.
– И который, может быть, в гробу перевернулся, – вставил Юра.
Маша накинулась на него.
– Ну, знаешь, Юрка, это уже не честно. Мы с тобой пари держали, а ты нарочно Димку пугаешь, чтобы я проиграла.
– Извини! Молчу. Больше ни слова, – сказал Юра.
Всего огражденных могил было восемь, а дальше по обеим сторонам дорожки я увидел поросшие бурьяном холмики заброшенных могил, и мне подумалось, что эти могилы, наверное, постепенно сроют, и на их месте похоронят других «знатных» людей. Дорожка упиралась прямо в склеп, сложенный из какого-то светло-серого камня. Игнат объяснил, что это семейный склеп богатых помещиков Татарских, усадьба которых была сожжена в семнадцатом году, а сами они исчезли неизвестно куда. Крыши на склепе давно не было, на сенах его росла трава и даже маленькое деревце. Ржавая, со следами зеленой краски дверь была приоткрыта лишь сантиметра на три. Игнат сказал, подергав ее:
– Когда-то открывалась, а теперь – не открыть. Похоже, стены осели, и она вместе с ними.
Я увидел, что нижняя часть двери почти врезалась в порог из того же светло-серого камня.
Вот куда мы записку сунем, – сказал вдруг Юра. – Мария, давай ее сюда.
Маша вынула из карманчика записку, Юра свернул ее в трубочку и сунул в ржавую петлю для замка, сохранившуюся на двери.
Все сказали, что он придумал это очень удачно. Я, правда, заметил, что кто-нибудь может прийти сюда, увидеть записку и вытащить ее, но Игнат возразил:
– Да кто сюда придет?! К тем могилам (он мотнул подбородком в сторону «пантеона») и то раз в год ходят, а сюда… Ты гляди, здесь дорога уже травой заросла.
Пришлось согласиться. От ближайшей к склепу огражденной могилы было метров пятнадцать. Едва ли оттуда кто-нибудь увидит записку. Мы двинулись обратно, и мои спутники были очень довольны: и место выбрали достаточно страшное – и в самом центре кладбища, – и записку мне легко будет найти.
А у меня настроение как-то вдруг испортилось. Проходя мимо могилы бригадира, я поежился и с тех пор начал подумывать о том, каково мне будет здесь ночью. Проходя мимо столбов с перекладиной, я вспомнил о Нине Климовой, вспомнил, что она зарыта где-то слева перед оградой.
Ребята, выйдя из кладбища, словно забыли, зачем они приходили сюда. Они заговорили о приближающемся сентябре, о том, кто по каким предметам успевает или отстает. Лишь когда все уселись в лодку, Маша вспомнила обо мне.
– Дима, мы знаешь как сделаем? После ужина все возьмем удочки, будто порыбачить на зорьке, и уплывем куда-нибудь подальше. А то вдруг тебя родители за чем-нибудь позовут. – Она помолчала и снова заговорила: – Да! И если кто-нибудь кому-нибудь об этом скажет, он будет просто подлецом. Потому что, если это дойдет до родителей Димы, они могут испугаться за него и не пустить.
Все обещали молчать и уговорились встретиться в восемь часов на берегу возле лодки.
Мы вернулись домой в деревню в начале пятого, и эти три с лишним часа прошли для меня очень тоскливо. Отца на даче не было: у него кончился отпуск, и он теперь приезжал сюда по пятницам вечером. Когда я вернулся, мама сидела на веранде, просматривая газеты. Она спросила меня, что я поделывал. Я соврал, что играл в волейбол. Потом к маме пришла соседка, и стали говорить о том о сем. Потом настало время вечернего чая, во время которого мама спросила меня, почему я такой грустный. Я ответил, что просто устал.
– Иди полежи после чая, – посоветовала мама.
Я ушел в комнату и лег на раскладушке с каким-то детективом в руках, но читать не смог – все представлял себе, как я иду по темной аллее, приближаясь к воротам, на которых повесилась Климова, и с ужасом думал: а вдруг у меня не хватит духа пройти под этими воротами, добраться до склепа и взять записку?!
Долго лежать я не смог и вышел на улицу. Фая была занята работой с матерью на огороде, а Нюшка бездельничала и сразу привязалась ко мне. Она совсем не походила на свою упитанную круглолицую сестру. Это была маленькая тощая егоза с жиденькими светлыми волосами, заплетенными в косичку типа «крысиный хвост». Едва я вышел и двинулся по дороге над рекой, как она засеменила рядом и стала спрашивать почему-то полушепотом:
– Дима! Дим!.. Ну, как, не забоишься?
– Отстань ты! – только и ответил я, но Нюшка не отставала. Она забыла, что все обещали не пугать меня, и продолжала тем же полушепотом:
– А я бы ни в жизнь не пошла! Я бы там померла от страха.
Что было делать? Шугануть ее, прогнать? Но тогда она смекнет, что со мной не все в порядке. И я решил просто не отвечать, что бы она ни говорила. Я знал, что у Маши и Юры «режим»: после пяти часов и до ужина они повторяют пройденное в прошлом учебном году, потому что нахватали троек. Я заглянул было к Игнату, но увидел, что он пилит с дедом дрова. Я повернул обратно, а егоза продолжала семенить рядом и говорить:
– Дима, я думаю, знаешь, где самое страшное место? Где бригадир перевернутый лежит.
Я промолчал, а сам удивился, что тоже боюсь этой могилы. Ведь похоронен был заживо совершенно другой человек, а я уже представлял себе именно этого бригадира перевернувшимся в гробу.
Чтобы отделаться от Нюшки, я ушел домой, снова лег, сделал вид, что читаю и пролежал до самого ужина, убеждая себя, что ничего страшного со мной произойти не может, стараясь нарисовать в своем воображении мое торжество и всеобщее удивление, когда я принесу записку, но последнее мне плохо удавалось.
За ужином мама снова спрашивала меня, почему я такой понурый, а я отвечал, что ей это лишь кажется. Только мы поужинали, как на ступеньках веранды появились Фая и Нюшка, обе с удочками из тонких прутьев.
– Дим! Ну, ты как, на рыбалку идешь?
– Пойдет, – ответила за меня мама. – Только оденется потеплей.
Я переоделся в шерстяной тренировочный костюм, взял маленькую бамбуковую удочку и сказал маме, что вернусь сегодня позднее обычного, потому что ребята собираются удить и после захода солнца.
– Надеюсь, к утру ты все-таки вернешься? – пошутила мама.
В начале девятого мы все были в сборе возле игнатовой лодки.
– Ну, как настроение? – спросил меня Юра.
– Нормальное, – ответил я равнодушным тоном.
Спросила и Маша, глядя мне в лицо:
– Дима, ты не раздумал?
– Нисколечко, – твердо ответил я. Присутствие Маши взбодрило меня, но ненадолго.
Обычно мы переправлялись к тому берегу и удили почти напротив наших домов, потому что там рыба брала очень хорошо, но теперь, как предложила днем Маша, мы поднялись против течения далеко за церковь на краю села и причалили рядом с большим ракитовым кустом. Игнат привязал цепь к нижней ветке этого куста, и течение поставило плоскодонку боком к берегу.
– Кто хочет – вылазьте, а кто хочет – может с лодки удить, – сказал Игнат. Он взял из жестяной банки червя, насадил его на крючок и удивленно посмотрел на нас. – Ну а вы чего?
Оказалось, что никто не принес наживки. Все, кроме Игната, считали, что сегодня рыбалка только для вида, для отвода глаз родителям.
Игнат обозвал нас чудаками и предложил своих червей. Он протянул банку Фае, но та отмахнулась.
– Ну тебя! Я за Димку переживаю.
Нюша тоже отказалась удить. Я взял червяка, чтобы показать, как я спокоен. Взяли наживку и Юра с Машей. Ей было противно насаживать червей, и это сделал для нее Игнат. Плоскодонка Игнатова отца была
