Хозяйка не отвечала, но в каждом взгляде ее на дверь выражался печальный упрек.
— Какое горе у тебя, Полинька? — спросила она, желая переменить разговор.
Пересказывая приятельнице свое горе, Полинька долго крепилась; наконец сил у нее не стало: она расплакалась.
— Полно! о чем плакать? вы еще молоды. Ну, что было бы хорошего, если б вы теперь обвенчались? ни у него, ни у тебя ни гроша…
— Да, я знаю, что нельзя!.. — отвечала Полинька, отирая слезы: — а все-таки мне грустно… мало ли что может случиться….
— Одно может случиться, что он разлюбит тебя. Так пусть лучше разлюбит, пока не обвенчались… а то дети…
Надежда Сергеевна тяжело вздохнула.
— О, он меня не разлюбит! — самодовольно отвечала Полинька. — Я пришла к тебе посоветоваться, — продолжала она, приняв важный вид: — не знаешь ли ты, у кого денег взять под залог?
— А тебе разве нужно?
— Да, мне нужно заложить часы и ложки…
— На что? — встревоженно спросила Надежда Сергеевна.
— Да у него нет денег на дорогу. Он хотел остаться здесь на месяц, чтоб заработать, да я подумала: он такой ветреный, пожалуй, опять решимость пройдет… так я лучше хочу дать ему денег…
— Смотри, не скоро опять выкупишь.
— Отчего? я еще больше буду работать, когда он уедет.
— Хорошо, если так, а то бог знает что может случиться.
— Да что же случится!
— Захвораешь.
— И выздоровлю.
— Я бы тебе сама денег дала, — со вздохом сказала Надежда Сергеевна, — да как просить у него…
— Нет, полно, — перебила Полинька, — как можно! тебе самой нужно… у тебя дети! Я за себя не боюсь: я одна…
— У моего мужа есть знакомый, — он еще с ним в компании, — который, говорят, дает деньги.
— Кто он?
— Да он, кажется, теперь здесь…
Хозяйка подошла к двери, и, отняв сбоку занавеску, заглянула в соседнюю комнату.
— Точно здесь, — сказала она, — у него пренеприятное лицо; но муж говорит, что он отличный человек.
Полинька тоже полюбопытствовала заглянуть за занавеску.
В комнате, убранной с безвкусным великолепием, вокруг стола, установленного бутылками, сидело, ходило и лежало человек десять, с красными лицами и сверкающими глазами; они кричали, хохотали, чокались, целовались и пели. Полинька была скромна, но чувство скромности не переходило у ней в щепетильность и чопорность, и она с любопытством рассматривала холостую пирушку, которой не приводилось еще видеть ей ни разу в жизни, и не смущалась тем, что не на всех пирующих были галстуки, а на некоторых не было даже и сюртуков. Прежде всего, бросался в глаза господин, которому высокий рост, широкие плечи, огромный лоснящийся лоб и круглые красные щеки, удачно скрадывавшие своей одутловатостью непомерную величину носа, давали неотъемлемое право на название «видного мужчины». На глаза некоторых он мог назваться даже красавцем. Наряд его поражал пестротой и изысканной роскошью: в его шарфе горел брильянт, оскорблявший своей огромностью всякое чувство приличия, а толстые пальцы его жестких и красных рук усеяны были кольцами и перстнями, столько же безвкусными, сколько и богатыми. Во всю длину груди шла золотая толстая цепь; на животе тоже красовалось золото, в форме разных зверей, птиц и рыб. Его черные, довольно жидкие волосы, с висками, зачесанными к бровям, щедро натерты были фиксатуаром. Походку имел он величавую, а в маленьких, заплывших жиром глазах его выражались самодовольствие и презрительное высокомерие. Говорил он сиплым басом, резко и отрывисто, и хохотал — исключительно собственным шуткам — так, что стекла дрожали. Он беспрестанно обходил с бутылкой гостей, наполнял стаканы, непомерно проливая, и приставал с просьбами пить.
— Что ж, господа! — говорил он с упреком: — никто не пьет! Разорить, что ли, хотите Ивана Тимофеича?.. Ведь я для того купил, чтоб пить… ей-богу! или боитесь, нехватит на ночь?.. А Иван-то Тимофеевич на что?.. Стоит турнуть гонца к благодетелю… А? не правда ли?
Благодетель, к которому относились последние слова видного мужчины, господин с стеклянным лицом и стеклянными глазами, по всей вероятности винный продавец и главный потребитель своего товара, энергически отвечал:
— Для милого дружка и сережка из ушка; хоть бочку прикатим, слова не скажем!
— Уж еще мы не пьем! — возразил видному мужчине один рыжий гость обиженным голосом. — Да я еще за обедом водки три рюмки да хересу стакана четыре выпил… а ведь каждый стакан хересу бутылки шампанского стоит!
— Ну вот, — перебил его видный мужчина, — расхвастался! десять человек… а что выпили? стыдно сказать! всего… всего, — заключил он тоном тончайшей иронии, — третью дюжину допиваем!
Раздался дружный хохот гостей, покрытый собственным хохотом видного мужчины.
— Борис Антоныч, сделайте одолжение!
Господин, к которому теперь обратился видный мужчина, сидел на диване; видна была только его голова, которая висела почти над самым столом, резко отличаясь своей бледностью. Лицо маленькое, с миниатюрными, очень тонкими и нежными чертами, необыкновенно черные курчавые волосы, изредка пересыпанные седыми, проницательные большие глаза, радостно вращавшиеся кругом, и густые нависшие брови, которые, казалось, неохотно расправлялись вопреки своей привычке хмуриться: таков был Борис Антоныч.
— Вы знаете, что я не могу много пить, — отвечал он тонким и приятным голосом.
— Для меня! — неумолимо возразил видный мужчина, двинув к нему стакан, который пришелся почти на одной линии с носом курчавого старичка.
— Для вас — извольте! Я не знаю, чего бы я не сделал для почтеннейшего нашего Василия Матвеича! да и каждый из нас… не правда ли, господа?
— О, разумеется!
— Василий Матвеич, — продолжал курчавый старичок, — между нами голова. Ему на роду написано ворочать миллионами.
— Вашими устами мед пить! — отозвался видный мужчина, лицо которого засияло, и протянул к старику стакан.
Они чокнулись и выпили.
— Сто лет жить, сто миллионов нажить! — воскликнул курчавый старичок, поставив свой стакан. — Уж как Василий Матвеич вздумает покутить, так у него стыдно становится отказываться… Такое радушие — все нараспашку… десяток гостей назовет, а на сто вина закупит! хе, хе, хе!..
И курчавый старичок залился сухим, дребезжащим смехом.
— Уж кутить, так кутить! — величаво заметил видный мужчина.
— И надо правду сказать, — продолжал курчавый старичок, — кутить он кутит, да и дела не забывает. И бог знает, когда у него хватает на все времени! Человек светский, общество любит; утром — на завтраке; там, глядишь, обед дома, и за обедом гостей тьма; там в театре… как же?.. нельзя и не повеселиться… мы ведь не хуже других. Денег, слава богу, довольно… надо свое сословие поддержать! хе, хе, хе!.. а оттуда частенько к цыганам, к Матрене Кондратьевне… а? есть тот грех?
— Дело житейское, — с гордостью отвечал видный мужчина.
— Думаешь, дело ждет… интерес упущен!.. Не тут-то было! и дело идет своим чередом, товар принят, почта отправлена, счета поверены… а все он же, Василий Матвеич!.. все он! без него в магазине ничего не делается!
И тут курчавый старичок лукаво посмотрел в правый угол, где молчаливо сидел человек с угреватым
