стук дрожек замер, отчаянно вскрикнула: — Уехал! — и упала без чувств у дверей…
В одном большом селе, широко раскинувшись на невысоком холме, стоял огромный барский дом с дремучим садом. Длинные службы в несколько рядов, как крепостные стены, тянулись за домом. В августе месяце, вечером, часов в девять, луна бросала печальный свет на темный сад и черную массу дома, на стене которого фантастически рисовались громадные деревья. Обильная роса покрывала влажную траву; блеск луны, отражаясь всюду, играл на листьях деревьев, которые таинственно перешептывались в пустынном саду, и менял рисунки на стене, как кабалистические знаки в каком-нибудь волшебном замке. Медленно, лениво катилась луна, окруженная легким паром, по прозрачному далекому небу.
Прямо светила она в мрачные, запотевшие окна, осеребряя их и еще резче выказывая массивную и старинную архитектуру дома. Отдаленный лай собак изредка нарушал тишину; эхо звонко раздавалось и медленно замирало в чистом воздухе.
За кустами сирени и жимолости едва виднелся слабый свет, выходивший из окна небольшой комнаты, убранной очень просто; по меблировке нельзя было определить ее назначения.
На широком диване лежал мужчина лет тридцати пяти, крепко сложенный, с благородным и привлекательным лицом; но в его взгляде, во всех его движениях выражалась бесконечная апатия. В руках держал, он книгу, которая, казалось, тяготила его. Выкуренная трубка с огромным янтарем была у него в зубах. На столе, возле дивана, лежало несколько книг и стоял низенький подсвечник с зеленым колпаком, бросавший яркий свет на нежные руки и чистое белье полусонного мужчины, но оставлявший в тени его лицо. На полу возле дивана спала большая лягавая собака. Вероятно, тревожили ее неприятные сны: она по временам визжала и вздрагивала; тогда мужчина, лежавший на диване, кричал: — Фингал! — Собака приподнимала голову и сонно-красными глазами смотрела на своего господина, готовая приветствовать его ласковым виляньем хвоста. Но, не получая ни ласки, ни приказания, не удостоенная даже его взгляда, она опускала голову и хвост, тяжело вздыхала и снова своим храпом нарушала тишину.
Несколько ружей торчало в разных углах комнаты, посреди которой стоял токарный станок, окруженный опилками, свидетельствовавшими о недавней работе. Микроскоп, разобранный, лежал на столе у окна. Все доказывало, что обладатель этой комнаты старался развлекать себя. Но как бы утомясь или соблазненный сладким сном своего Фингала, он уже не перевертывал листов, рука крепко еще держала книгу, но скатилась, — трубка оставалась около губ. Ровное и мерное дыхание вылетало из его широкой груди; тихо колебалась на груди тонкая, слегка накрахмаленная рубашка.
Так прошло несколько минут. Дверь тихонько раскрылась, и мальчик лет четырнадцати проворно, но тихо вошел в комнату, с серебряным подносом, на котором стоял стакан с чаем.
Подойдя к дивану, он в недоумении остановился, глядя на спящего барина. Собака при первом шорохе открыла глаза, но тотчас снова спокойно закрыла их. Убедясь, что барин не может заметить его присутствия, мальчик сказал: «Чай готов-с!» Мерное и ровное дыхание не прерывалось. С отчаянием глядел мальчик то на спящего барина, то на стакан. Мимо его носа вдруг порхнула бабочка и стала кружиться около Огня. Мальчик лукаво следил за ее полетом и радостно улыбнулся, когда она, коснувшись свечи, вдруг села на стол, тоскливо забила крылышками, прильнула к столу головкой и в изнеможении упала, — потом, будто очнувшись, отчаянно забилась, осыпая стол белой пылью.
Мальчик с наслаждением упивался мучениями бабочки и каждый раз, как она переставала биться, трогал ее пальцем, и бабочка снова кружилась и вертелась страшно. Тихо скатившаяся из ослабевшей руки барина книга прекратила мучения бабочки и потеху мальчика; он повторил: «Чай готов-с»; ответа не было. Мальчик вышел и через несколько минут возвратился с новым стаканом чаю, из которого валил пар. Та же история повторилась; мальчик уже начинал приходить в отчаяние, когда вдруг скрипнула дверь: высунулось женское лицо в чепчике с длинной фалбалой и жалобно прошептало: «Петрушка!..» Мальчик повернулся к двери и отрицательно мотал головой. Выставилась рука и манила его к себе.
— Что вам? — спросил он.
— Поди сюда! скорее! — задыхаясь, шептала женщина.
Мальчик показал головой на барина и на поднос и прибавил:
— Видите, не могу!
— Петрушка! что ж ты? я тебе говорю, скорее! — сердито воскликнула женщина, забыв всякую осторожность, и вошла в комнату.
Ей было лет под шестьдесят, но она была еще бодра; приятное лицо ее выражало сильную тревогу. Огромная увязка ключей, висевшая на чистом, белом переднике, обозначала ее должность.
Мальчик, недовольный появлением ключницы, сказал:
— Что это вы? не видите, барин спит!
— Вижу, дурак! ты что не идешь, когда зовут? — шепотом возразила ключница.
— Как же я брошу чай?
— Когда велят, мужик ты, так иди!
Она с досадой выхватила у него поднос. Ложечка со звоном упала на пол. Собака заворчала и открыла глаза — в одно время с барином.
Барин потянулся, осмотрел комнату и остановил глаза на ключнице, которая, остолбенев от испугу, стояла неподвижно, с искаженным лицом.
Мальчик улыбался так же радостно, как несколько минут назад, когда бабочка обожгла крылья.
— Что вам нужно? — спросил барин с изумлением, которое ясно доказывало редкое появление ключницы в его комнате.
В ответ, задыхаясь от волнения, ключница произнесла: — Ах, сударь! — и лицо ее приняло такое отчаянное выражение, что встревоженный барин встал и быстро спросил:
— Что такое? не пожар ли? не ушибся ли кто?
— Ах, какое несчастье!
— Да что такое случилось? — с сердцем спросил барин.
— Извольте встать и выйти в сени. Ах, боже ты мой, боже ты мой!
— Как вы надоели с вашими восклицаниями!
И барин скорыми шагами пошел к двери; собака последовала за ним, потягиваясь и зевая; мальчик и ключница заключили шествие.
— Посвети! сюда пожалуйте! — говорила болезненным голосом ключница.
Мальчик взял свечу и пошел вперед. В темных сенях, в углу, стояла хорошо закутанная корзина, и тихий плач раздавался из нее.
— Что это? — спросил барин.
— Ах, кажись, ребенок! Боже, какой грех! какой грех!
— Как попал он сюда?
— Вот изволите видеть: я разливаю чай и слышу какой-то странный писк; думаю: верно, кошка забралась и мяукает. Отпустив чаю вашей милости, я думаю, дай пойду выгоню — кошку; вышла в сени да и говорю: брысь, проклятая! не идет; я отворила дверь — глядь: корзина; думаю: на что тут корзину поставили?
— Сейчас, что ли, вы услышали плач?
— Только вот чай вашей милости отпустила, да и думаю: выгоню проклятую кошку, ан глядь — корзина! я и думаю: верно, с угольями кто занес!
— А не видали ли вы в окно кого-нибудь?.. Ведь вы сидели у окна? — спросил барин.
— Когда я шла сюда, в сенях никого не было. А бог их знает, может и видела, как прошел кто, да думала свои…
Между тем любопытная собака обнюхивала корзину.
— Тубо [1] Фингал! — закричал барин на собаку и, обратясь к ключнице, приказал внести корзину в комнату.
Незаметно и тихо в двери сеней и в окна глядела сотня глаз; беготня была страшная на дворе. Лакеи один за другим появлялись в комнату. Корзину развязали: в ней лежал только что родившийся ребенок, весь красный и сморщенный… Он вертел головкой и искал губами грудь, жалобно пища.
— Ах, владыко! какой здоровый ребенок! — в восторге вскрикнула ключница, вынув его из корзины.
При этом движении письмо упало на пол.
