– Куда?
– Да вот тут, рядышком, – увлек детина виршевцев за собой через ряды пухнущих на парковке темно синих, как южная ночь, вольвешников, серебристых, как сигаретная оберточная бумага, хонд, и рубиновых, как закат, крайслеров. – Вот! – распахнул он закрома белоснежного, будто крахмал, «Мицубиси Поджеро» и стал выдавать виршевцам одну за другой охапки колючих роз, лопоухих гладиолусов, ворсистых астр и точеных лилий.
– А че это там за прибамбасы на переднем сидении? – заинтересовался неравнодушный к электричеству Леха на правах равного.
– А ты – глазастый! – без пренебрежения хмыкнула громадина, – Это – японский сканер на двадцать четыре канала. Врубил, и хоть дежурную часть ГУВД слушай, хоть УГИБДД, хоть РУБОП. А вон та хреновина с антенной – радиостанция I-COM. В нее вмайстрячен скримблер, или скрямблер, точно не помню слово, но эта мандула кодирует речь, что фиг просцышь.
Детина выбрал все до последнего снопа цветы из машинки. Если бы он нагрузил только новых знакомых, дядька Макар стряхнул бы свою долю на капот и послал бы мордоворота подальше, не взирая на играющую под свитером мышцу. Но амбал взвалил самый большой букет не кому-нибудь, а себе на плечо. Это были голандские розы, длинные, как ноги маникенщицы. Цвета нежнейшего и одуряюще пахнущие чаем на три квартала вокруг.
– Сюда, пожалуйста, – повел человек-монумент виршевцев не к центральному, а к служебному входу сквозь стайки праздношатающихся по парку людей. И даже не взглянул на отслоившегося от стенки вахтера, – Это со мной!
И пусть вошедшие врядли могли претендовать на корону Мисс Питер, даже на Мисс Лиговка не тянули, вахтер смирился. Сегодня выпал сложный день, вахтера уже неоднократно посылали, а один раз чуть не дали по рогам.
Глаза не сразу пообвыклись с хилым светом на широкой гулкой уводящей вверх лестнице, когда троица преодолела шатающиеся от возбужденного концертного народа тылы сцены. Там тебе и вертихвостки в купальниках и кокошниках, и клоуны в трико, и буфетчик за стойкой.
– Кстати, кореша, меня зовут – Урзум.
– Макар.
– Алексей, – Леха дергал носом, потому что пыльца оранжевых лилий проникла внутрь и изнутри щипала этот проклятый нос. И хотелось громогласно чихнуть, – Так, погодите! – неожиданно проникся Леха, – Ты тот самый Урзум, что первым в городе запретил всем, над кем крышуешь, на ДТП[7] гаишников вызывать? Типа, даже такая разборка – тоже твоя тема?
– Есть такой факт, – масляно ухмыльнулся шкаф по кличке Урзум, – Потом это стал делать каждый баран в золотой цепке. Но первым точно был я. Да ведь и вы – не последние пацаны – если за месяц нефтезавод к ногтю прижали?
Дядька Макар, услышав в голосе Урзума зависть, тоже пропитался, будто ромовая баба ромом, уважением к новому знакомому, но вслух восторгом захлебываться не стал. Они свернули с лестницы и пошли по пепельно-красной и пепельно-пыльной ковровой дорожке коридора четвертого этажа: двери слева и справа, будто в гостинице.
– А еще я про тебя слыхал, – зато за двоих захлебывался Леха, – Что ты чуть ли не саму начальницу Пятого телеканала пытался на счетчик поставить!
Урзум свободным кувалдометром вытащил ключ с фишкой, будто в гостинице, и отпер дверь под номером сорок семь:
– Эта коза оказалась ушлая. Мы ее выпасли и, когда села в тачку, блокировали двумя «девятками». А она, не будь дурой, вышибла боковое стекло и давай шмалять в воздух из газового пустозвона, – нехотя признался шкаф, – Ну, менты и набежали. Пришлось наспех отваливать, – Урзум сам сгрузил и жестом подсказал помощникам, что цветы можно свалить просто на диван. Не протухнут.
Освободившийся от благоухающей обузы Леха наконец почесал и утер окрасившийся оранжевой пыльцой шнобель.
– Но про ваши подвиги тоже сказки ходят! – жал на самолюбие провожатый, – И зону, небось, больше моего нюхали? – кивнул Урзум на наколочку дядьки Макара.
– Биография: Вичура – Кинешма – Ярославль – Тамцы – Нижн. Вартовск – Тюмень – Сургут, – благодушно прогудел дядька Макар, оглядываясь, куда это они попали?
Одну из стен занимало бесконечное зеркало с придвинутыми тумбочками и стульями, будто в парикмахерской. И, как в парикмахерской, на тумбочках теснились шкалики с разноцветными жидкостями, плошки с разноцветными мазями, коробочки с разноцветными порошками. И вся эта фигня пахла сладко, и даже приторно. Пахла до бесчувствия. Пахла так, как не пахли даже сваленные на диван букеты.
А вдоль другой стены на горизонтальной железной палке на плечиках висели женские тряпки. Воздушные, в рюшечках и оборках, и плотно тяжелые расшитые бисером, с воротниками из драной кошки. Расшитые кружевами от горла до пупа и не расшитые ничем, будто жаба портниху задушила.
– А у Шрама кем числитесь?
– У Храма?
– Ну да, у Храма?
– Я – бригадир, – гордо сказал Леха, – А...
– А я всего потрошку, – поспешил опередить откровения Лехи осторожный дядька Макар.
– А я у своего папы уборщиком работаю. Вот этой метлой! – Урзум достал из-под свитера из-за пояса и предъявил девятимиллиметровую дуру, – Решаю проблему лишних людей, – сказав это, Урзум дуру не спрятал обратно.
И тогда неосторожный Леха все понял, и очень неуютно стало Лехе на свете белом. Дядька Макар же все понял тремя секундами раньше, но оставалось смириться. Не было ничего у дядьки Макара при себе внушительней расчески.
– Ну-ка, орелики, лапки за голову, мордами к стене и не перемигиваться! Кто первым подскажет, куда Шрам дел прицеп денег, на которые развел американских лохов, останется живой, – благостная улыбка сползла с рожи Урзума, будто ажурный чулок с женской ножки, и ее место занял пакостный оскал. Истинная харя Урзума.
И не то что мягкотелому Лехе, повидавшему многое и разное Макару стало студено на душе так, что корешки волос зашевелились, и под ногтями зачесалось.
– Храм? – переспросил Леха, и не приличное слово из глотки выдавилось, а жалобный писк. К такой-то матери облетел с Лехи, как цвет черемухи, благополучный лоск.
– Ну да, Храм, – свободной лапищей Урзум вытащил мобильник и отвлек генерального папу от важного дела, потому что не был уверен, что папа их заметил, когда они проходили мимо буфета.
Генеральный папа, Толстый Толян и Сергей Шрамов занимались важным делом: сидели над децилами кофе во внутреннем (том, что за сценой и только для артистов) буфете и пялились в подвешенный над стойкой для удобства клиентов телевизор. Цвета на развертке не совпадали, и на экране пытались оттеснить друг дружку три одинаковых дикторши – зеленая, синяя и красная. Но это было пофиг.
– Теперь о ситуации на Виршевском нефтеперерабатывающем комбинате. Как удалось узнать нашему корреспонденту, городское правительство после ряда консультаций избрало позицию на стороне рядовых работников комбината. В результате чего акт уступки части акций частному лицу российского гражданства Смольный признал. Однако мы не можем назвать нового владельца комбината, поскольку он сохраняет анонимность, – три полупересекающиеся дикторши кокетливо улыбнулись в камеру, – Потенциальные американские инвесторы покидают Петербург ни с чем. Бывший директор завода Эдуард Александрович Гусев заявил, что будет жаловаться в Совет Федераций. Но по мнению наших экспертов его шансы близки к нулю. Подробнее о завершении конфликта вокруг Виршевского комбината рассказывает наш корреспондент Александр Быстрых... – далее Михаил Хазаров, Толян и Сергей уже перестали обращать внимание на телек.
– ...Ну тут мне профсоюз делает большие глаза и заявляет, – продолжил прерванный рассказ Сергей Шрамов, – «А я типа думал, что ты на Совет трудового коллектива акции перепишешь!», «Здраствуй, жопа, Новый год!» – отвечаю я ему, – «Я что, даром горбатился и косил под Стеньку Разина? Зря своих людей засылал? Бабки кровные им максал? Светился, где ни попадя?». А профсоюз жует сопли и талдычит, как
