Ветер не давал волосам покоя, ветер не давал отдыха андреевскому флагу на корме, сам себя распалял.
– Про американца Гудини слышал? Он выпутывался из таких засад как «ха!», ему это было, что тебе мимо очка поссать. И потом у меня отец и братан в боцманах служили, не забывай.
Подошел Петро.
– Готово, можно начинать.
Но прежде они докурили, опустив локти на фальшборт, глядя на мрачную громаду «Выторых крестов». Отсюда, с невского простора, СИЗО казался древним замком, в редких бойницах которого скупо горят одинокие факелы.
Светляки сигаретных огней полетели в воду. С кормы перешли на нос.
– Значит, говоришь, полшанса ему подарили? – Шатл лег животом на фальшборт, свесился вниз, вгляделся.
Трубач, едва различимый в осенней мгле, был привязан к якорю. Шатл подумал, что отклей скотч, Трубач вряд ли стал бы портить ночь на Неве криками. Молчаливым по жизни был Трубач. А почему был, вдруг использует полшанса?
Напоследок смертник улыбался. За то время, отчет которому начался, когда «Камаз», выехав с просеки, перегородил дорогу, и до того, как клейкая лента слепила его губы, – Трубач произнес всего лишь одну фразу.
Не побоявшись грязи, «Камаз» закрыл поворот на трассу с проселочной колеи, по которой покидал свой дачный особняк Трубач. Джип влепился в грузовую махину. Железо сплющивалось, фары разлетались вдребезги, а к «крайслеру» уже ломили парни с десантными «калашами». Телашей, которыми обложил себя Трубач после получения «черной метки», засыпали пулями и осколками тонированного стекла. Кто не брыкался, а сползал на пол, выволокли наружу. Среди живых и сдавшихся обнаружили Трубача.
Только на палубе буксира Трубач раскрыл рот первый и последний раз:
– Судьба играет человеком, а человек играет на трубе.
И улыбнулся, ослепив ночь белизной...
А сейчас ветер насиловал волны, волны отдавались ветру и в экстазе царапали брызгами обшивку буксира.
Багор пробежался по кнопкам «мобилы».
– Але, Шрамыч? Выглядывай! Суку к тебе подогнали. Не на обзоре нынче? Ну чуй, рядом правда вершится. Челдон черномазый заляжет почти в тютельку там, где тебя хоронить удумывал.
Багор спрятал «трубу».
– Верши, Петро!
Петро, перехватываясь за перила фальшборта, прошел к приземистой тумбе. Откинул кожух, убрал стопор с зубцов шестерни. Вытертую о спортивные штаны ладонь положил на рукоять, обмотанную матерчатой изолентой. Провороты ручки сопровождало мелодичное потрескивание.
Бряцнули звенья цепи. Фигура человека смяла привычные очертания якоря, сделала его бесформенным. Словно его не опускали, а поднимали, зацепив лапами утопленника или спрута. Но цепь все-таки разматывалась, прямая под тяжестью усиленного груза, холодная и черная.
Вода жадно облизывалась волнами, ожидая подношения.
На палубе молчали, глядя вниз и уже ничего не различая. Трещал лебедочный механизм, стучала якорная цепь.
Плюхнуло.
– До дня опускай, Петро, – пустил слова по ветру Колобок. – Заякоримся, как положено...
Глава семнадцатая. Бунт?
Вся тюрьма взялась за чашки,
Стук да грохот, смех да плач.
Пусть команда рвет подтяжки.
Во главе дежурный врач.
1
'А' – точка, тире; 'Б' – тире, три точки... Это азбука Морзе. Только в «Малых крестах» столь премудрым алфавитом не заморачивались. Берем простой спичечный коробок и берем простую катушку с нитками. В коробок пакуется малява. На нитке коробок запускается за окно. И вот уже в камере на втором этаже все в курсах, о том, что деется в камере на пятом этаже.
А в эту ночь все малявы об одном и том же: полковник Родионов с цепи сорвался, вводит уставняк, и никому теперь жизни не будет!
– Всем встать! – только распахнулась дверь, заорал в проем сержант, – Ты, ты и ты! На выход! – неопределенно махнул сержант на ближайших к двери слепо щурящихся на яркий коридорный свет подследственных, – Ага, не желаем, значит?! Значит, борзоту демонстрируем? – не дал опомниться вертухай и стал пинками подгонять очумевших от камерной духоты заспанных людей, – Ты, ты и ты, тоже на выход! – он сначала озлобленно пинал подбитыми железом ботинками, а уж потом указывал, кому выпал жребий убираться из камеры.
И ничего было в поднятом дурдоме, среди скрипа шконок, шлепанья босых пяток, охов, вздохов и ахов не разобрать, пока вместо чахлого под потолком не вспыхнул яркий болезненно слепящий и слезящий глаза свет. Кто спал, кто не спал, кто со второго яруса, кто с первого, а кто с пола наконец поднялись на ноги. На выходе образовалась толкотня, впрочем тут же толкотня была пресечена.
Людей буквально за шкирятники выдергивали в коридор и расставляли в позе «бодни опору» вдоль скользких, будто тоже взмокших и истекших потом от непонятки стен.
А сержант заводил себя по возрастающей, а сержант накачивал себя до белого каления:
– Ты, ты и ты, на выход, козлы! – сержант бесновался, и злобой наливались даже прыщи на его переносице.
И вот уже не осталось места в коридоре по сторонам от дверей камеры. Полуголые люди, расставив руки и ноги, чтоб удобней получать тычки по почкам и яйцам, облепили и облапили стену. И вот уже не осталось снаружи свободных вертухайчиков, чтоб разумно контролировать выгнанную в коридор массу. И тогда сержант скомандовал:
– Койки к шмону товсь! Оставшимся в хате построиться в проходе!
И оставшиеся – человек десять – построились.
– Я с вами не буду Ваньку валять. Три секунды на то, чтобы сдать все запрещенное!
Никто не рыпнулся.
– Тогда начинаем дискотеку, – отступил сержант к умывальнику, – Что у нас здесь? Мыло «Натюрель»? Не положено! Положено мыться только хозяйственным мылом!
Два заявившиеся в подмогу сержанту в камеру надзирателя сдернули ближайшую простынь и постелили на пол по центру. И мыло первым брякнулось посреди пустой пока простыни.
– А это что? – куражился сержант, – Шампунь «Лесной» в пластиковой упаковке? Не положено! Ишь, пансионат отдыха устроили! А это бинт и вата? Не положено! В случае травматизма следует обращаться в лазарет.
– Начальник, мы ж за все честно максали... – подал голос крайний от окошка в строю.
– Это кто там хайло позорное проветривает и мне указывает?!
– Семенов Леонид Петрович, статья двести восемнадцать, прим один. – ответ прозвучал буднично и устало. И за этой усталостью пряталось презрение.
– На выход, Семенов! – взревел сержант, пропустил понуро чапающего Семенова мимо себя и аукнул в дверной проем, – Трое суток карцера дюже умному Семенову Леониду Петровичу! – и далее от умывальника переместился к обеденному, покрытому облезлой клеенкой столу, – Продолжаем показательный шмон. Это что? Пластмассовые вилки? Вилки не положено! – вилки загремели поверх простыни, как игральные кости в казино, – Положено только кружки, ложки и алюминиевые миски. Белый хлеб не положено! Кофе в пакетиках не положено! Чай не положено! Развели, понимашь, тараканник!
Сержант подобрался к маленькому, всего литров на двадцать, холодильнику «Морозко». Открыл дверцу. Заглянув внутрь, брезгливо поморщился и решил не заморачиваться. Выдернул шнур из розетки, поднял холодильник на вытянутых руках, будто раскаленный самовар, и кувыркнул на простынь. Внутри еще на
