своим незаурядным умом, но его растерзанное сердце надеется на чудо. На чудо… Да, будет большое чудо, если удастся вернуться живым из этой человеческой мясорубки… Будь, что будет… Изменить все равно уже ничего невозможно… Отца только жаль… Не помню, чтобы он называл меня когда-нибудь „сыночек“ или „мой любимый“… Что это? Старческие проявления родительской любви или… или предчувствие разлуки навсегда?…»
Дитмар осторожно встал, придерживая очки. Это последняя пара – надо беречь как зеницу ока, иначе он – слепой. С детства близорукий парнишка привык иметь под рукой запасные очки, а тут в полях и лесах незнакомой чужой страны, где их возьмешь?
Тишина… если закрыть глаза, то можно представить себя во дворе дома. Точно так же стрекочут кузнечики, пахнет трава, щекочут кожу забавные муравьишки. Точно так же пригревает солнышко и моросит слепой дождик. Точно так же стучит где-то дятел… Сколько же лет он прочит мне прожить? Нет, похоже, так долго не получится. Ведь тишина-то не простая. Это затишье перед боем… Перед боем, который может стать последним. Или предпоследним… В общем, это все равно, когда не знаешь за что и за кого воюешь… За Великую Германию? За истеричную шайку Гитлера?
Получается, что просто за право и возможность вернуться к себе домой…
– Не помешаю? – тихо спросил Эдвард Штраус, рядовой из соседней роты, присаживаясь рядом.
Дитмар молча кивнул, хотя не очень любил, когда кто-то вклинивается в его размышления. Он ценил минуты, которые удавалось провести в тишине и уединении. Только тогда он мог расслабиться и чувствовать себя прежним беззаботным «книжным» мальчиком, профессорским сынком и… любовником страстной Ангелы Вайс. Хотя, сейчас разве скажешь – было это все на самом деле или просто приснилось в лихорадочном сне?
Эдвард – пожалуй, один из немногих в теперешнем окружении, кто не вызывал у Дитмара чувства отвращения. Кажется, он попал на фронт прямо со студенческой скамьи. Во всяком случае, их явно что-то роднило и притягивало друг к другу.
– Курить будешь? – спросил Эдвард, протягивая ему пачку из солдатских припасов.
– Спасибо, но пока не тянет. Лучше и не начинать – все равно привыкнуть не успею… – пессимистично разъяснил Дитмар.
– Сразу видно, что ты не так давно на передовой. А вот я смотрю на жизнь по-другому. День прожит – и спасибо. Поэтому надо успеть все, что возможно, сделать за день. Я уже второй год воюю, пока проносит…
– Такое впечатление, что ты играешь с судьбой, – отозвался Дитмар. – Не боишься в один прекрасный день оказаться проигравшим? На кон ведь поставлена жизнь…
– А я и есть игрок по натуре.
– Мне показалось, что ты был студентом…
– Ну, одно другому не мешает. Я был и студентом, и игроком… Эх, жизнь была прекрасна и беззаботна в чудесном городе Вене!
– Ты из Вены? – с проснувшимся интересом посмотрел на своего нового знакомого Дитмар.
– Ну да! Штраус из Вены! Здорово звучит? К великому композитору, к сожалению, никакого отношения не имею. Это я предупреждаю твой вопрос.
Дитмар с улыбкой посмотрел на своего нового знакомого: это же надо, у него еще хватает мужества шутить в таком месте.
– Фюрер тоже учился в Вене…
– Только мы с ним разминулись на четверть века по учебе. Зато с семьей его сводной сестры мы были соседями.
Дитмар настороженно покосился на разговорчивого австрийца – неизвестно, что может последовать за такой новостью. Может, это провокация? Хватит! Меня уже не проведешь. Хотя, выслать дальше, чем сейчас нахожусь, уже невозможно…
– Я хорошо знал его любимую племянницу Гели… Ту самую, которая по официальной версии стала жертвой небрежного обращения с оружием. Это, правда, случилось уже давненько, но я хорошо помню переполох, который произвело это событие. Поговаривали, – понизил голос до шепота Эдвард, – что ей помогли уйти на тот свет. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду… В последующие недели и месяцы после ее смерти поползли слухи, как и почему Гели могла умереть. Политические противники Гитлера говорили, что, возможно, он сам в состоянии аффекта ее застрелил.
«Для чего он мне все это рассказывает? Неужели, пытается вызвать какую-то реакцию? Буду молчать, что бы он ни говорил…»
– Гели была радостной, беззаботной девушкой. Хотя у нее и бывало меланхоличное настроение, но она много смеялась, легко контактировала с людьми, охотно кокетничала. Кстати, она совершенно не соответствовала представлениям об идеалах арийской красоты – она была черноглазой брюнеткой, больше похожей на еврейку, чем на немку. Скажу тебе, это только кажется, что дети и родственники властителей – счастливые люди. А на чем базируется такое утверждение? Да, у них безграничные возможности в материальном плане, но они лишены самого главного – распоряжаться самими собой. Гели постоянно находилась под дамокловым мечом дядиной любви. Она хотела стать певицей, но Гитлер был против. Потом Гели познакомилась с молодым человеком, с которым у нее завязались тесные отношения. Для дяди Адольфа – удар ниже пояса. Возможно, это и ускорило развязку, если принять версию об убийстве любимой племянницы ревнивым дядей.
В общем-то, Дитмару было известно, что у фюрера было особое отношение к племяннице. Хотя, нельзя сказать, что биография Гитлера его интересовала вообще. Одна из студенток отца столкнулась с Гели Раубаль в дорогом магазине одежды и потом с придыханием рассказывала, как та без разбору отбирала себе самые роскошные наряды. После ранней смерти племянницы дядя Адольф сделал из нее святую. Он объявил Гели женщиной своей мечты, после которой он не сможет быть ни с какой другой, и на которой он больше всего хотел бы жениться.
Мужчина, для которого не существовало любви, внезапно стал утверждать, что Гели была его большой и единственной любовью. Комнату, в которой жила девушка, он превратил в мемориал и сделал культ из умершей племянницы. Ничего в той комнате не должно было отныне меняться. Мебель, платья, даже карандаши на столе – все должно было оставаться, как в тот день, когда Гели застрелилась. Очень удобная легенда для гомосексуалиста, импотента или извращенца – оставаться верным единственной большой любви…
Впрочем, Дитмар не собирался произносить это вслух и вообще откровенничать с Эдвардом Штраусом, хоть бы он даже вывернулся перед ним наизнанку.
Эдвард внезапно расхохотался и, давясь словами, изрек:
– Ну, ты твердый орешек! Провоцирую тебя, а ты ни в какую! Не расколешься никак! Что бы еще интересного тебе сообщить? Ах, да! У меня бабушка – еврейка. В моем досье на этот счет ничего не сказано, видимо, потому, что она рано умерла и носила чисто немецкую фамилию. Впрочем, говорят, что настоящий отец Гитлера – еврей, соблазнивший его мамашу и бросивший ее на произвол судьбы с пузом, в котором зрел маленький змееныш. За эту обиду теперь должны расплачиваться поголовно все евреи, как и за распятого Христа. Хотя, кто, спрашивается, была по национальности его мать Мария? И кто окружал Христа на протяжении его жизненного пути? Все те же евреи. Было бы удивительно, если бы в Иудее, где разворачивались библейские события, оказались, например, японцы или индейцы, на которых можно было бы свалить грех за распятие Сына Божия. Тебя не смущают мои богохульства?
– Извини, но я думаю о своем, – решил прервать череду опасных речей Дитмар. – И вообще, скоро отбой, надо возвращаться, ефрейтор может поднять переполох…
– Да, пора идти, – стал сразу серьезным Эдвард. – Думаешь, что я провокатор? Не-а! Это у меня игра такая – нервишки люблю пощекотать себе и другим. Не хватает мне остроты и куража!
– Не хватает? – с испугом посмотрел на него Дитмар. – Это на передовой под пулями не хватает? А если я побегу сейчас – на тебя настучу?
– Беги! И что будет? Арестуют и в концлагерь отправят? Я согласен! Хоть какой-то шанс остаться живым, а не сгнить в русских болотах.
«Боже! Неужели и для меня скоро игра со смертью превратиться в забаву?» – подумал Дитмар, не замечая, что в своих мыслях он все чаще обращается к небесным силам. Потому что надеяться он теперь
