А люди мечтали напечатать плоды своих мыслей, своего творчества. Они были готовы отвечать после напечатания перед любым судом (так, как это происходит сейчас). Но суть предварительной цензуры в том, что она вовсе не дает сочинению появиться на свет, дойти до читателей. Оставляет в виде рукописи в ящике авторского стола – и это еще в лучшем случае.
Потому что бывало и похуже. Как раз в годы Егоркиного детства всесильный Комитет государственной безопасности (КГБ), распоряжавшийся жизнями, судьбами и плодами мыслей советских людей, забрал у замечательного писателя-фронтовика Василия Гроссмана
Поехать за границу – непременно в туристической группе, в одиночку выпускали главным образом дипломатов и разведчиков, – было очень-очень непросто.
Во-первых, вы не могли сразу поехать в «капстрану» – сначала следовало съездить в какую-нибудь «соцстрану». Там показать, так сказать, хорошее поведение за границей.
В любом случае надо сперва пойти на «выездную комиссию при райкоме партии» и ответить на вопросы ее членов – «старых большевиков». Ну, тут уж – у кого какая выдержка, какие отношения с чувством собственного достоинства… Петербургский литератор Александр Ильич Рубашкин рассказывает в своих воспоминаниях, как собрался ехать в Германию один его давний товарищ, впоследствии (уже после отъезда за границу навсегда) – неплохой и очень известный писатель.
«Старые большевики проверяли, насколько он готов к поездке в тогдашнюю ФРГ (слово «Германия» в ту пору считали неточным – или ГДР, или ФРГ). Его спросили: «Товарищ Драбкин, вот вы хотите поехать в Федеративную Республику Германию. Но разве вы уже побывали во всех краях нашей великой страны?» Фима сочинял сценарий фильма, в нем действие происходило где-то на Рейне. Все это он изложил в заявлении. Повторять ему не пришлось. Ответил вопросом на вопрос:
– А вы уже всюду побывали?
На этом поездка закончилась»
Открою страшную тайну коммунистической партии тех лет – с особой неохотой эти люди, всю жизнь клявшиеся идеями интернационализма, «выпускали» (был в ходу – правда, только в устной речи – такой термин) за границу евреев (к этому мы еще вернемся потом).
А самого Рубашкина впервые «выпустили» за границу в самую безобидную даже из «соцстран» – Болгарию – только в 50 лет…
Даже дома – не говорю про сталинское время, а в то самое брежневское, о котором немало людей в последние годы вдруг затосковало, – нельзя было свободно говорить. Чуть заговоришь о «политике» – то есть начнешь ругать власть, – хозяева дома бросаются выключать телефон или накрывают подушкой. Никто не знал, у кого поставили прослушку-подслушку…
5. «Серебряное копытце»
Как вы уже знаете, читать Егор начал так рано, что маме его впоследствии казалось, что он читал
Но особое удовольствие было для него, когда книжку читала ему вслух мама… Читала она, конечно, не всю книжку целиком. И постепенно он разгадал ее хитрый прием: именно на самом интересном месте она говорила:
– Ну а дальше читай сам – у меня, к сожалению, больше времени нет.
Егора уговаривать читать так и так не приходилось.
Но одну книжку мама почти целиком прочитала ему вслух – сказку ее папы, Павла Петровича Бажова, «Серебряное копытце».
«Жил в нашем заводе старик один, по прозвищу Кокованя…»
Уже само имя казалось сказочным! Егорка слушал, замерев.
«Семьи у Коковани не осталось, он и придумал взять в дети сиротку…»
Егорка смаковал каждое слово. Слышался хоть и русский, но другой какой-то язык. Немножко не тот, каким все говорили вокруг и вообще в Москве. Не «остался один», а – «семьи не осталось». «Взять в дети…»
«Спросил у соседей, – продолжала читать мама, – не знают ли кого, а соседи и говорят…». Рассказывают, что осиротела недавно семья. «Старших-то девчонок приказчик велел в барскую рукодельню взять, а одну девчоночку по шестому году никому не надо. Вот ты и возьми ее».
«По шестому году… – беззвучно шептал про себя Егорка. – Как мне… И осталась без мамы и папы…» Ему было жалко незнакомую девчоночку.
«Несподручно мне с девчоночкой-то. Парнишечко бы лучше. Обучил бы его своему делу, пособника бы растить стал. А с девчонкой как? Чему я ее учить-то стану?»
«И правда!.. – оживлялся Егорка. – Вот, например, мой папа. Чего бы он делал с девчонкой?.. Совершенно нечего! На моряка же учить ее не будешь?» А про «пособника» он сразу понял, хотя раньше слышал только про «пособников» преступникам. Кокованя в другом смысле говорил – что парнишка
Потом все-таки решился – «Возьму ее. Только пойдет ли?» А соседи объясняют, что дома у нее больно плохое житье – там своя семья «больше десятка. Сами не досыта едят. Вот хозяйка и взъедается на сиротку, попрекает ее куском-то. Та хоть маленькая, а понимает. Обидно ей. Как не пойдет от такого житья!»
Егорка возмущенно сопит. Попрекать едой! Как им не стыдно! Это ж самое последнее дело. Тут от возраста вообще не зависит – любому обидно!
Мама с мягкой улыбкой посматривает на него – Егоркины мысли она читает легко. И продолжает: «В праздничный день…»
Тут мы должны вам сказать, что Егорка слушает – и не знает, что имеется в виду, конечно, один из
Но в этой сказке дело происходит не при советской власти, при которой родился и живет Егорка, а задолго, задолго до нее. И праздники – то есть выходные, были, во-первых, церковные: Рождество, Пасха, а во-вторых,
«В праздничный день и пришел он к тем людям, у кого сиротка жила. Видит, полна изба народу, больших и маленьких. На топчане, у печки, девчоночка сидит, а рядом с ней кошка бурая. Девчоночка маленькая, и кошка маленькая и до того худая да ободранная, что редко кто такую в избу пустит. Девчоночка эту кошку гладит, а она до того звонко мурлычет, что по всей избе слышно.
Поглядел Кокованя на девчоночку и спрашивает:
– Это у вас Григорьева-то подарёнка?
Хозяйка отвечает:
– Она самая. Мало одной-то, так еще кошку драную где-то подобрала. Отогнать не можем. Всех моих ребят перецарапала, да еще корми ее!
Кокованя и говорит:
– Неласковые, видно, твои ребята. У ней вон мурлычет.
Потом и спрашивает у сиротки:
– Ну, как, подарёнушка, пойдешь ко мне жить?
Девчоночка удивилась:
– Ты, дедо, как узнал, что меня Дарёнкой зовут?
– Да так, – отвечает, – само вышло. Не думал, не гадал, нечаянно попал.
– Ты хоть кто? – спрашивает девчоночка.
– Я, – говорит, – вроде охотника. Летом пески промываю, золото добываю, а зимой по лесам за козлом бегаю да все увидеть не могу».
Егор опять потихоньку вздыхает. Он даже не очень обратил внимание на странность занятия Коковани – бегать за козлом. Дело в том, что он тоже хотел бы говорить – «Дедо!». Дедушка Бажов смотрит на него с портрета. Егорке нравится его борода – такой сейчас нигде не найти. Среди друзей отца – ни одного бородатого. Все гладко-гладко выбриты.
