— Мужество командира не в том.
— Не совсем понимаю вас, товарищ майор.
— А здесь все ясно. У вас большой опыт, большие знания, но вам после курсов показалось, что новая должность требует минимума сил, а их не хватило, чтобы как надо поставить дело в роте.
— Вы же сами хвалили!
— Да, хвалил. Сначала нравилось личное мужество, выдержка. А пригляделся: по старинке воюете. Правда, подчас действуете эффектно, но вместо системы — минутный порыв. Вспыхнете ракетой и тотчас погаснете. Что получается — люди растут, а вы на месте топчетесь. Не горите, а тлеете. Скажите, разве вас не мучит совесть?..
— Но что же я сделал такого; чтоб только нападать на меня и нападать? — раздраженно выпалил Хмыров.
— Эх, товарищ Хмыров, — покачал головой Березин, — почему ж вам кажется, что вас судят лишь за то, что вы сделали? Командира еще больше судят за то, чего он не сделал. Должен был, мог, а не сделал. За такого всегда опасайся, что он просчитается в большом деле. Чтоб другим светить, надо самому гореть. А командиру не только светить нужно, а светить и вести. Хотите быть таким — нужно воевать во всю силу! Выбора нет: или — или.
Вынув из кармана платок, Хмыров вытер взмокший лоб.
— Маневр или перевооружение? — не отступал замполит. — Впрочем, можешь не отвечать, — он подчеркнуто перешел на сердечное «ты»: — Лучше спроси свою совесть, она не враг тебе.
Возвращаясь в роту, Хмыров задумался о своем положении. Почему так жмут на него? Да, он не дотягивает. Он сознает свои промахи. И все же, видно, невзлюбили его.
Может, лучше в другой полк? Конечно, лучше. И он, посвистывая, зашагал обочиной дороги.
Слова Жарова как бы рикошетили: ни в чем не убедили Кострова. Комбат стоял злой, покусывая губы. — Так что прошу Хмырова отчислить, — настаивал он. — Пусть послужит в другом месте.
— А если и там так же?
— Тогда меня отчислите, — сказал комбат.
— Не о том говорите, Костров. Что, у вас сил нет справиться с подчиненным? Не верю. Выходит, нет проку и отчислять: вы знаете его слабые стороны — вам и исправлять их.
— Нам всем без него легче будет...
— А другим труднее, и делу хуже.
— Что ж, так и мучиться с ним?
— Не мучиться, а работать, требовать. Вот и ставлю перед вами задачу — воспитать командира!
Наступила молчаливая пауза.
— Разрешите идти? — не примиряясь с отказом, спросил Костров.
— Нет, погоди, садись! Разговоров у нас много, а проку все нет. Сам знаешь, не делом занят. Одного себя видишь, про людей забыл. Забыл, что в них твоя сила, Костров.
Комбат встал, пытаясь объясниться.
— Нет, сиди, сиди! — перебил его Жаров. — Я еще не все сказал. Смотри, как ожесточился враг, как осложнилась борьба. Теперь еще больше все от людей зависит. А люди — либо твои помощники, либо противники.
Костров исподлобья взглянул на Жарова. Чего он хочет?
— Кто ты мне, друг или недруг? — в упор спросил Жаров.
Комбат опустил глаза, еле слышно выдавил:
— Честно сказать, супротивничаю.
— Ради чего?
— Ну, был первым в полку, а пришли вы, и я в стороне. А что, я хуже стал?
— Да, хуже. Разобиделся. Забыл про офицерскую честь.
— Не все же плохо.
— А хорошее под замком, сам запер. На месте топчешься и другим мешаешь. Сам посуди, Румянцев у тебя лучший из офицеров, Хмыров — худший. Чему научил каждого? Если чему и научились они, — не твоя заслуга. А чему сам научился? Осуждать других умеешь. А ты не только осуди, но и сделай! Был первым — все хорошо. А стало у других лучше — руки опустил.
— Товарищ майор! — взмолился Костров.
— Одно запомни, — не отступал Жаров, — я никогда не опущусь, чтобы сводить личные счеты, забудь, что у нас было когда-то, но и ни перед чем не остановлюсь, чтобы первый батальон сделать по-настоящему первым. А таким батальоном может командовать лишь первый офицер в полку!
— Пусть горько, а не прав я, — взволнованно признался комбат, — и, видно, очень не прав. Теперь сам вижу.
Костров порывисто встал, часто дыша. В лице его что-то дрогнуло и что-то вспыхнуло одновременно, оно неузнаваемо изменилось.
Жаров не сводил с него глаз. Все эти месяцы оно было лицом человека, который требовал от жизни больше, чем ему полагалось, а от себя — меньше, чем мог дать.
Что же теперь? Есть ли в нем готовность действовать во всю силу, или в этом проблеске лишь новый жест, за которым никогда не последует живого страстного дела? Похоже, ложные опоры у него рухнули, и офицер сам осудил в себе все, чем еще гордился вчера. Конечно, только осудить — это очень мало, но ведь и семечко, любое живое семечко тоже мало, но приходит срок, и из него вырастает могучее дерево.
После ухода комбата Жаров вызвал Хмырова. Майор молча рассматривал его, растягивая паузу.
— Ну, рассказывай, что у вас случилось?
— Виноват, товарищ майор, погорячился. Он повысил голос, я не стерпел.
— Как нужно расценивать такой поступок?
Хмыров отмолчался.
— Как обиду?
— Нет.
— Как вызов?
— Нет-нет, совсем не то.
— Так как же?
— Когда он вызвал снова, я, чтоб не нагрубить, стоял молча, не проронив ни слова.
— Хотите сказать, пример сдержанности. Одного требую, Хмыров, отличной службы. И как боевую задачу ставлю — в самый короткий срок сделать свою роту лучшей в батальоне. Понимаете, лучшей! Знаете, какие бои впереди! Так будьте готовы командовать, как надо...
КРУТЫЕ ПОВОРОТЫ
Свой передовой наблюдательный пункт командующий фронтом Малиновский вынес на высоту 195.0. Неприметная и пологая, она позволяла обозревать довольно обширный участок поля сражения на главном направлении удара.
Командующий прибыл сюда еще с вечера и сразу угодил под огонь. Немцы методически бомбили высоту.
Офицер разведки майор Таланов, глядя на командующего, узнавал и не узнавал его. Он непроницаем и сосредоточен. Говорит мало. Слова отрывисты и чуть резковаты. Командующий требовал действий и действий, быстрых, беспрекословных.
Ночь на 20 августа выдалась прохладной и росной. Низинами лениво стлался белесый туман. Рыжеватое
