Да, не с того конца начинали. Нужен общий натиск, дерзкий, внезапный! Вызвав еще раз комбатов, он заново уточнил весь план утреннего наступления. Запутать противника! Огневые удары и атаки с фронта будут сочетаться с обходом вражеских позиций. Сильнее и сильнее зрела уверенность: завтра гребень будет наконец взят.
Отпустив командиров, Андрей задумался. Как трудно и сложно все в эту войну. Схватка миров! И на плечи тебе — преогромная тяжесть. Хочешь не хочешь, а ищи и находи свое настоящее место и полной мерой отвечай за все, что выпало на твою долю.
Перед каждым серьезным боем Андрей любил размышлять о большом и высоком, и, как бы далеко ни уносили его эти раздумья, он знал, они незримо организуют его сознание, собирают силы и, обостряя мысль, подсказывают решения и действия. Ему захотелось вдруг поговорить, поспорить, и он отправился к Березину.
Григорий только что возвратился с передовой и сидел за столом, просматривал свою статью. Фронтовая газета заказала. Дни и ночи одолевают мысли. Истинно героическое время. Самые простые люди вершат великое. Вот Румыния. Извечная трагедия. А пришли мы, и люди сами себе хозяева. Сколько стран ни пройдем — будет то же. Разбудить народы для новой жизни, снять с них оковы — вот она, великая миссия!
Они то тихо беседовали, то спорили и горячились, и их уже не привлекала ни закуска, ни чай. Говорили, о войне, о боях на своем участке фронта, о командирской и партийной работе, о чувстве ответственности, о власти командира и об умении пользоваться ею.
Андрей первым высказал свои претензии. Вот Григорий дорожит людьми, каждого вверх тянет. Хорошо. Но не мирится ли он иногда с их недостатками, не портит ли кое-кого своей снисходительностью? Есть и примеры. Хмыров, скажем. Был неплохим командиром взвода. Послали на курсы. Дали роту. А он все делает вполсилы.
— Для взвода он все же вырос, — возразил Григорий. — Настанет срок — справится и с ротой.
Потом высказал претензии и Григорий. Не слишком ли Андрей крут и суров в обращении с людьми? Можно понять суровость к разгильдяям. А если человек тянет изо всех сил, чрезмерная строгость такому не всегда на пользу. Можно согласиться, твердость — хорошо. Но плохо, когда Андрей пробирает человека, и тот аж гнется от его твердости. Зачем же так подавлять людей? Лучше их научить сначала. Примеры? Их много, примеров. Взять хотя бы Моисеева. От Андрея он часто уходит мокрый. А службу несет неплохо. Поддержи его, подбодри — еще лучше потянет. Или взять Черезова. Тих, скромен, воюет неплохо. И его Андрей за каждый промах, гнет и гнет. Командиру не только кнут нужен.
Да, Григорий заставил Андрея задуматься. Может, он кое в чем и перегибает. Тем не менее истинная доброта командира совсем не в ласковых и сердечных словах, хотя не бывает и без этого, а чаще в строгости, в твердости по отношению к людям. Тогда они и растут по-настоящему. А что касается Моисеева — Андрей рад за него: он быстро повернулся к людям. Не будь требовательности, Моисеев и остался бы незаметным середнячком.
— Но речь у нас о другом, — поправил Березин, — о сердечности, которая не размагничивает человека, а, поощряя в нем хорошее, придает ему сил.
— Учту, Григорий, присмотрюсь и учту, — встал Жаров и распахнул окно: над горами занималась заря...
А через час грянули первые залпы. Артподготовка была необычной. Последовали сильные налеты: три минуты по гребню, потом две — по тылам, снова три — по гребню и пять — по тылам. Лишь после седьмого переноса огня роты бросились в атаку. Немцы не успели опомниться и были смяты. А Костров, обойдя их с фланга, уже закрыл пути отхода. Общий натиск «одним духом» оправдал самые лучшие надежды.
После рейда по немецким тылам Леон все чаще и чаще думал о своем положении. Как офицером штаба им довольны. У Жарова нет к нему особых претензий. За рейд его наградили орденом. Да и в дни Ясско- Кишиневской операции его разведка была на высоте. В полку его любят и ценят. Чем же недоволен он? Почему в душе его нет радости?
Вот командовал он ротой, потом армейскими разведчиками, и все было на месте. Сюда сам напросился, а результаты? Или все потому, что он из тех офицеров, которые лишь в строю могут развернуть свои способности, а штаб для них что обруч — только сковывает?
За время рейда он истосковался по Тане. А возвратился — и поговорить некогда. Все бои и бои. Мимолетные встречи не в счет. Таня ласкова, внимательна. И все же как далека она! Ох, Таня, Таня! Кто бы мог подумать, что такая малышка, кроха-недотрога, как ее ласково прозвали в полку, сможет взять его в руки, его, Леона, который никогда и никому не подчинялся. Ничего не скажешь, умеет любить! И как он не оценил ее любви!
Главное сейчас — обрести настоящее место. Нужно проситься в строй. А как на это посмотрит Жаров? Поймет ли правильно?
Леон застал его за чтением «Войны и мира». Усадив офицера, Жаров закрыл книгу:
— Вот перечитываю. Как он умел понимать человеческую душу! Нам бы, командирам, вот так же.
За чаем они разговорились.
— Все мы любим кнут, — сказал Андрей, — подстегнул — и дело с концом. А ведь крепкие вожжи лучше.
— С кнутом легче, конечно, — сказал Леон.
— Легче, а не лучше! — возразил Жаров. — Слишком любим мы стращать. Вот ты скажи, Леон, боишься меня?
— Откровенно говоря, побаиваюсь.
— Ну и чудак, — Жаров встал из-за стола и заходил по комнате.
— А вас все боятся, и про вас даже анекдот сложили, — проговорился Самохин, и сразу пожалел об этом.
— Какой анекдот?
Делать было нечего, пришлось рассказать.
— Вы только не сердитесь, шутка же...
— Говори, говори, не буду.
— Рассказывают так, — начал Самохин. — Дали офицеру вводную: «Идешь по дороге, а навстречу — танк и за ним — Жаров. Твое решение?» — «Под танк!» — не задумываясь, решает офицер.
Вводная Жарову не понравилась, но, отдавая должное фронтовому остроумию, он весело рассмеялся.
— Ничего не, скажешь, остро и зло. Хочешь не хочешь, а вывод делай. Только не люблю боязливых, и я с них не для страха требую. Для дела. У меня сегодня Моисеев был. Начну пробирать — раскраснеется и сразу весь мокрый. Спрашиваю, чего боишься? Сам не знает. Говорю, не смей бояться. И тебе запрещаю. Командир не зверь. А пробрал за дело — исправляйся. Заслужил награду — получай. Верно говорю?
— Верно, товарищ майор.
— Ты зачем пожаловал? — меняя тему, спросил Жаров.
— За советом к вам, с просьбой, — и пространно рассказал обо всем, что передумал.
— Знаешь, Леон, сочувственно заговорил Жаров, — мы как-то говорили о тебе с Березиным. Верно, не на месте ты. Душа у тебя командирская, не штабная. Но вот беда — должностей нет, отпускать же тебя из полка не хочется. А ты как, хочешь уйти?
Уйти? Расстаться с Таней? С полком, где он сроднился с людьми?
— Нет, уходить не хочу.
— Тогда жди — дам роту. Надеюсь, со временем и батальон потянешь.
Ушел Самохин в приподнятом настроении. Рота, батальон! Нет, он еще сумеет развернуться во всю силу, сумеет!
Ужинал он у Якова. О разговоре с Жаровым Леон промолчал, так как делиться своими сомнениями и горевать о незадачах он не умел. Однако заговорил сам Румянцев.
— Ты как-то остыл, Леон, — сказал он после ужина. — И задору в тебе меньше. Во всем норовишь по- своему, а часто не выходит.
