Опухшее лицо незнакомца, и особенно нос, в самом деле были усеяны черными точками; но неизвестно, что они означали: угри или порошины, попавшие от выстрела, а потому Гарелин молча всматривался в лицо незнакомца, который повторил, горячась:
— Вы попали мне в лицо, говорю я! — И, сделав шаг вперед, он прибавил решительно: — Пожалуйте ваше ружье!
Гарелин прицелился ему в лоб. Ружье, впрочем, было не заряжено.
— Как! — возопил незнакомец, уклоняясь от дула. — Вы стрелять в меня! Покушение на жизнь! Хорошо, вы ответите, милостивый государь, прошу следовать за мной или отдайте ваше ружье!
— Прошу оставить меня и убираться прочь! — сказал Гарелин, опуская ружье.
— Нет, не пойду!
— А вот посмотрим! — возразил решительно Гарелин и снова прицелился в незнакомца.
Караул! — крикнул тот и юркнул в кусты, за которыми раздался хохот приятелей Гарелина, сидевших в кружок около шипевшей яичницы. — А вы что, господа! — обратился к ним незнакомец. — Человека убить хотят, а вы ни с места, да еще хохочете; он, видно, вашей шайки, а?
— Ваше здоровье! — отвечал ему гравер, который держал в эту минуту рюмку водки и выпил.
— Покорно благодарю! — вдруг сказал незнакомец, внезапно переменив обиженный тон на дружественный.
Хохот повторился.
— Вот это по-нашему, — продолжал он, потирая руки и посматривая умильно на штоф с водкой, — это по-братски! Вижу, что славные ребята. С места не встать, если язнал, что он из ваших! ей-ей не знал! А теперь вот выпью за его здоровье, право, выпью!
И фигурка засуетилась около штофа, повторяя:
— Налейте-ка, братцы, налейте!
— А ружье-то славное! — заметил сын ложного мастера. — Лепажевское!
— Опалил, злодей, ей-богу, пыжом опалил! Ну да — мир! кто старое помянет…
И, не договорив фразы, он с жадностью выпил залпом рюмку водки, которую подал ему гравер.
— Кто старое помянет, тому глаз вон! — прохрипел потом незнакомец, откашливаясь и махая дружески рукой Гарелину, который в то время присоединился к компании.
— Да уж если не удалось, так что ж делать: надо помириться! — сказал сын ложного мастера. — А ружье-то славное!
— Не за каждым кустом попадется такое! — прибавил гравер.
— Не смейтесь, дети, над стариком! — жалобно произнес незнакомец и попросил налить ему еще рюмочку, сняв фуражку, причем голова его представила несколько лысин, как будто они образовались вследствие потасовки, а не от влияния времени; в одной из лысин, повыше лба, виден был шрам.
Гарелин пристально начал всматриваться в незнакомца и, казалось, что-то припоминал, между тем как тот упрашивал:
— Еще рюмочку, братцы!
— Нет, ты скажи прежде, случалось ли тебе нападать здесь на такие ружья? — сказал сын ложного мастера, взяв ружье, из которого стрелял Гарелин.
— Да где же нападать, братцы, я ведь совсем не того… И в Петербурге-то недавно, да и опять уеду скоро, в ВВ уеду, откуда и приехал… Только поджидаю вот одного человека…
— Не его ли? — перебил сын ложного мастера, указывая на Генриха. — Он тоже едет в ВВ, да еще сорок тысяч везет… Вот тебе и попутчик! — прибавил он, обратись к Генриху.
При словах «сорок тысяч» глаза незнакомца быстро окинули Генриха.
— Именно! — заметил гравер. — Чем ждать, пока явится попутчик по газетам.
— Не смейтесь, дети! — снова проговорил жалобно незнакомец. — Езжал и я с добрыми людьми!
— Видим, видим, что человек бывалый, — отвечал сын ложного мастера, — рассказывай же, где бывал.
— Да где я не бывал!
— И в Сибири небось был.
— Был, ей-богу, и в Сибири был, дети! То есть не думайте, как был: на золотых приисках, и место было хорошее… да вот года два как воротился…
— Для того чтоб подсовываться здесь под выстрелы и обирать ружья! — перебил сын ложного мастера.
— Да перестань ты попрекать его ружьем! — вступился вывескной живописец. — Ружье да ружье! а старик, может, и не думал промышлять ружьями… ведь не думал? — спросил он у него.
— Истинно и не думал! — отвечал тот, приложив руку к груди.
— А! ну так ты думал, что по тебе здесь соскучились, — заметил иронически сын ложного мастера.
— Что ж, может быть, и было кому соскучиться, — произнес незнакомец, качая головой в раздумье. — Эх, братцы, горько вспоминать! — вдруг заговорил он с чувством, ударив себя в грудь. — Ведь у меня дочь здесь была… ехал я к ней с деньгами, да не довез… и ее не отыскал; да и ладно, что не отыскал (он махнул рукой)… а всё-таки взглянул бы теперь на нее хоть издали!.. Налейте, родные, еще рюмочку.
— Ты бы поискал ее хорошенько, — сказал сын ложного мастера, — да не здесь, не в кустах, а в городе.
Но ответа на это не последовало от незнакомца, который, проглотив еще рюмку, с наслаждением обсасывал губы и, казалось, не чувствовал уже ничего, кроме приятного ощущения, произведенного действием третьей рюмки, выпитой натощак.
Генрих хотел было спросить незнакомца, как звали его дочь, вспомнив историю детства Саши, но удержался, как бы боясь открыть в нем ее отца.
Затем налили себе по рюмке вывескной живописец и сын ложного мастера, который воскликнул:
— Да здравствует фабрикант Штукенберг и его сигары! Генрих! желаю всяких благ от его щедрот!
— Желаю успеха в поездке! — прибавил вывескной живописец.
И, осушив рюмки, приятели принялись за яичницу, забыв о незнакомце, который, сверкая красными глазами, старался не проронить ни одного слова из разговора приятелей.
Гарелин продолжал всматриваться в лицо незнакомца и наконец спросил его:
— А сколько лет тому как ты ехал на прииски?
— Десять, ровно десять, благодетель мой! — отвечал он скороговоркой, видимо обрадовавшись возможности продолжать разговор. — Много воды утекло! — прибавил он, настроиваясь на печальный тон.
— И много водки выпито! — перебил сын ложного мастера. — Оставь его, Гарелин: яичница простынет!
Но Гарелин продолжал:
— А этот шрам, что у тебя на голове, — ушибся, что ли?
— Нет, родной, не ушибся…
И незнакомец начал рассказывать о жестоком поступке с ним какого-то буйного молодого человека, с которым он встретился в трактире, на пути к золотым приискам, между тем как сын ложного мастера поминутно прерывал рассказчика обращениями к Гарелину:
— Охота же тебе слушать! наскажет он, пожалуй, с три короба! Ему, вишь, еще рюмочку хочется!
Несмотря на это, эффект трогательного рассказа, казалось, был несомненный: внимание Гарелина увеличивалось с каждым словом; голос рассказчика, размоченный водкой, уже не хрипел, а только дрожал приличным рассказу образом, как у опытного актера в роли благородного отца. Но вдруг, в самую чувствительную минуту, когда рассказчик указал пальцем на свой шрам, Гарелин яростно вскрикнул, стиснув зубы:
