— На что купил? — воскликнул он. — Эх, голова, голова! Велика голова, а мозгу мало… На что купил?.. Да делай мы всё такие покупки, так еще куда ни шло!.. А вот скажи-ка, мудрая голова, какая зима стояла в 1795 году?
— А как мне знать?
— Ну вот то-то же! А я так знаю!
Кирсанов отыскал страницу и прочел, какая зима стояла в 1795 году.
— Что, не будешь теперь спрашивать: на что купил? Не полезная небось вещь?
— Полезная, — отвечал Иван Софроныч пристыженным голосом.
— То-то же! Вот оно как: купить хорошую вещь, никогда оно не мешает; а чего и стоила-то? Я за нее, как теперь помню, двадцать шесть копеек дал, а еще в придачу взял бритву тульскую.
— Сточенную, — ввернул Иван Софроныч.
— …и греческую грамматику.
— Да на что вам греческая грамматика?
— А так всё думалось: может, женюсь — дети пойдут; пригодится!
— Полагаю, много денег изволили перевести, собираясь жениться, — вот хоть бы тогда девяносто рублей за коляску ввалили — всё думали: может, женюсь, жена будет модница, так вот — ход славный, колеса знатные, только отделать. А вот жениться не женились, а деньги отдали.
— А что ж и в самом деле? Небось дорого дал? Ведь ход и точно славный — один чего стоит!
— Хорош; только к нему нужно до тысячи прибавить, чтоб коляска вышла!
— Эх, Иван Софроныч! — с досадой перебил старик. — Не ты бы говорил, не я бы слушал. Досадно вот, что я устоял, не женился, как ты, — так вот и сердишься, попрекаешь коляской!
— Осмелюсь вам доложить, грешить изволите, ваше высокоблагородие! Женитьбой попрекнули! А кто подбивал! не сами небось? Не одна коляска — сколько платья было у вас женского тож накуплено! Я докладывал: «Эй, не извольте накупать, найдите прежде невесту». Так нет: «Бери, Софроныч:
При этом воспоминании Иван Софроныч вздохнул, а Кирсанов добродушно улыбнулся.
— Стану я, говорит, — продолжал Иван Софроныч, подражая писклявому и раздражительному женскому голосу, — стану я, говорит, носить платье бог знает с кого: может, еще с покойницы; да нынче и моды такой нет! Вот и вышло, женился, а что проку?
Софроныч опять вздохнул. Кирсанов слушал, сдерживая смех, и наконец сказал таинственным голосом:
— Иван Софроныч, а Иван Софроныч! Федосья идет!
Иван Софроныч немедленно умолк, и слышно было, как он стремительно отшатнулся в глубину чердака.
Тогда Кирсанов громко захохотал.
— Полагаю, изволили пошутить, — заметил Иван Софроныч, приближаясь снова к слуховому окну.
И оба они усердно принялись за свою работу: один выкидывал вещи, а другой сортировал их и отдавал приказания. Жар усиливался. Кирсанов снял фуфайку и засучил рукава рубашки; но пот всё-таки лил с него градом.
— Иван Софроныч, а Иван Софроныч!
— Чего изволите?
— А что ты думаешь насчет чижика?
— А думаю, что чижик птица хорошая, певчая…
— И увеселительная? — спросил Кирсанов, лукаво прищуриваясь.
— Полагаю, что и увеселительная, — отвечал серьезно Иван Софроныч.
— Да нет. А я вот о чем: не пора ли?
— Ни-ни-ни! — отвечал Иван Софроныч. — Надо прежде дело покончить, а то как разморит жаром, так будет не до работы.
— Ну, будь по-твоему. Зато уж чижику сегодня… только держись!
— Посторонись! — скомандовал Иван Софроныч.
И вслед за тем к ногам Кирсанова полетела с глухим перекатным звоном жестяная доска, на которой был намалеван часовой циферблат с гирями и маятником. Приплюснутый ею, зверобой пустил новую тучу пыли. Алексей Алексеич снова расчихался.
— Желаю здравствовать! — послышалось сверху.
— Тьфу ты пропасть! — воскликнул Алексей Алексеич. — Ба-ба-ба! — продолжал он, осматривая жестяную доску. — Вывеска часового мастера! Вот уж хоть убей не помню, чтоб у нас была такая вещь. И ведь вот утащи кто-нибудь, и не спохватился бы никогда!
— Как утащить! — возразил Иван Софроныч. — На что же я у вашего высокоблагородия и хлеб ем, как не затем, чтоб всё было в сохранности!
— Да нет, ты мне скажи, откуда взялась у нас часовая вывеска? Уж не подкинул ли кто?
— Полагаю: изволили забыть, — отвечал почтительно Иван Софроныч. — А она, осмелюсь вам доложить, точно у нас была… и она есть, — с гордостью заключил Иван Софроныч. — В тысяча восемьсот девятнадцатом… нет, дай бог память! — в тысяча восемьсот семнадцатом году, когда были в городе, изволите помнить: увидали мы ее в лавке купца Калистрата Подоплекина. Я еще тогда докладывал, что напрасно-де, Алексей Алексеич, изволите торговать ее, даром обызъянитесь… да ваше высокоблагородие сказали: «Вот у Ферапонта сын наклонность к механике показывает, всё вытачивает кубари да разные штуки; может, часовым мастером будет».
— Да, да, да! — сказал Кирсанов. — Теперь вспомнил. Ведь дали-то мы за нее пустяки! дешевле пареной репы! Да тут жести одной на целковый будет!
— На целковый не на целковый, а гривенников на десять будет, — с важностью заметил Иван Софроныч.
— Да написать-то ее что возьмут, да еще здесь так и не напишут — ведь работа-то московская! Помнишь, Иван Софроныч, — продолжал Кирсанов, и лицо его одушевилось, — помнишь, еще какая уморительная штука тут вышла? Торговали-то мы ее у мальчугана, так еще, глупенька! Отдал чуть не даром. Мы уж и деньги заплатили, на извозчика ее хотели класть, — вдруг приходит хозяин, да как узнал, за сколько продана вывеска, так и накинулся на мальчика: «Такой-сякой ты, — говорит, — в убыток продаешь!», да и ну его тормошить. А мы поскорей на извозчика и давай бог ноги… чего доброго, еще отнял бы… Ха-ха-ха!
Кирсанов добродушно смеялся; сверху вторил ему такой же добродушный хохот.
— Дешево досталась, — сказал Иван Софроныч, — а правду сказать: отними он тогда ее — всё лучше бы…
— Лучше? да чем же лучше? Одно жаль — Ферапонтов сын, как подрос, пристал: отдай да отдай его в сапожники! Ну, разумеется, и лежит. А всё же вещь хорошая, — понеси ее теперь продавать —
— Кто купил? Я! да зато я знал, что делал: вот у меня дочь.
— Ха-ха-ха! Еще бы сын… А то дочери в лошадку играть… Ну а пушку, а пушку?
— Пушку? — отвечал Иван Софроныч немного смущенным голосом. — Ну, насчет пушки проштыкнулся! Да и то еще, может, и не совсем проштыкнулся: вот если сын будет…
— Знаю, я знаю, чего тебе хочется! Ты, и лошадку-то покупал, небось об дочери думал? как же! да не будет сына!
— Ну, а как будет!
