Завещание поручика Зайончковского

связь с этим идиотским эпизодом или нет…

И когда потом Женя попробовала рассказать в своем – еще третьем – классе, как ее дедушку забирали в КГБ за пепси-колу, там никто ничего не мог понять. И весь класс чуть не посчитал ее врушкой.

– Какое КГБ?

– Ну, вроде ФСБ. ФСБ раньше было КГБ. Забирали людей и сажали в тюрьму за разные антисоветские высказывания. Или за чтение книг, изданных за границей.

Этого никто почти не понимал – как за книги можно в тюрьму забирать. Ну а за пепси-колу – это было уже вообще!

– Как это – за пепси-колу? Он ее украл?

– Нет, просто пил – ему налили в стаканчик.

– Ну что он – в лицо, что ли, кому плеснул?

– Да нет. Пил просто. А когда вышел с выставки, где пил, – его забрали.

– Посадили, что ли?

– Ну вроде.

– За пе-пси-ко-лу? За то, что ее пил?! Ну ты гонишь! Врушка-побирушка!..

…Так вот, если вернуться к Валленбергу – надо иметь в виду и то, что помимо подозрительности к иностранцам, была еще подозрительность к любому активному личному действию. К личной инициативе. Сразу возникал вопрос: «А было ли об этом решение вышестоящих органов?..»

А тут еще не просто личное действие, а определенно доброе, направленное на благо других людей. В советских же толковых словарях слово «благотворительность» было названо устаревшим.

Точно так же, как и филантропия: она-то вообще буквально переводится с греческого как человеколюбие (филео – люблю + антропос – человек). Доброта, любовь и жалость к человеку советской властью вообще осуждалась. Нельзя было жалеть попавших в беду – только тех, кто попал в правильную беду.

В советские годы заставили людей забыть давний русский обычай носить в Пасху куличи и крашеные яйца в острог несчастненьким – то есть отбывающим наказание преступникам. В остроге сидели и убийцы – потому что в России с давних пор смертной казни за уголовные преступления не было: ее назначали только за посягательство на государственный переворот. И еще за то, что назвали постепенно террором: убийство высших чиновников только за их высокую должность. Так вот – наши сердобольные русские женщины несли куличи и убийцам: раз он уже осужден и надолго заключен в острог – он теперь достоин жалости, он – несчастненький… Сегодня такое отношение уже трудно себе вообразить.

При Сталине соседи, скажем, не могли взять в свой дом несчастных малышей, оставшихся в пустом доме без родителей. То есть – после того, как родителей арестовали и увезли в тюрьму, а потом расстреляли или отправили на 10–15 лет в советский концлагерь. Помощь таким детям сама была преступлением. Их положено было отправлять в специальные детские дома.

Там им настойчиво объясняли, что их родители – отвратительные люди, враги всего народа, предатели. И заставляли их это вслух повторять.

Итак, Рауля Валленберга арестовали. Сталин, как считают историки, лично отдал приказ. Так как он не мог по своей натуре представить мотивов чьих-то благородных действий, то уверился, видимо, что Рауль – обыкновенный американский шпион. Его не трогало, что Америка была нам союзником и очень помогала всю войну. Для Сталина все «империалисты» раз и навсегда оставались врагами.

Советская разведка увезла Валленберга в Москву и заключила в одну из сотен камер Лубянки.

Рауль, видимо, долго еще надеялся, что недоразумение разъяснится. Его выпустят, он вернется в Швецию, увидит мать… Откуда ему, никогда не бывавшему в Советском Союзе, было знать, что Сталин вообще не любил выпускать людей из тюрем, и уж тем более иностранцев. Это помогало скрывать от всего мира, что там творилось. А любой иностранец, вернувшись на родину, непременно рассказал бы всем о пытках и издевательствах.

Многие из сидевших в советских тюрьмах и лагерях говорили потом, что в разные годы встречали шведа с таким именем, глубоко подавленного.

Следы его родственники и шведское правительство ищут до сих пор.

Глава 31 Москва. В доме Заводиловых. В следственном изоляторе

Игорь Заводилов лежал в своем доме на широком диване в позе, ставшей в последние полгода его излюбленной, – навзничь, заложив руки за голову. И неотрывно смотрел в потолок – будто упорно хотел там что-то рассмотреть. Он лежал, не сняв галстука, и видно было, что ему совершенно все равно – давит горло надоевший за рабочий день галстук или нет.

Рядом с диваном стояла в розовом атласном халате, с распухшим от слез лицом, его жена Валерия. Белокурые, красиво отливающие платиной волосы кольцами падали ей на плечи.

– Что ты лежишь?! – спрашивала она истерическим тоном. – Встань, делай же что-нибудь!

– Я уже сделал, – ровным, каким-то бесцветным голосом отвечал Игорь Заводилов. – Я очень активно содействовал тому, чтобы девятнадцатилетнего юношу отправили на пожизненное заключение за убийство, совершенное нашей с тобой дочерью. Мой запас активности исчерпан. Я полностью опустошен и больше делать ничего не могу. Делай, если хочешь, ты.

– Но Вика не убивала же сама эту девушку! – выкрикнула жена.

– Не убивала. Зачем ей было пачкаться в крови? Она заказала ее убийство. Заплатила за него те деньги, которые мы с тобой ей щедро давали. Погубила живого человека только для того, чтобы этих денег после моей смерти у нее оказалось побольше. Чтобы получить и не причитавшуюся ей долю. Потом, возможно, она заказала бы тебя – чтобы получить и твою долю. Это – в случае моей, так сказать, естественной смерти. А если бы я зажился на свете дольше ее расчетов – возможно, заказала бы меня.

– Игорь! – закричала Валерия. – Ты вообще соображаешь, что говоришь?

– Это-то и есть самое плохое – соображаю и очень ясно, – серьезно, в упор посмотрев на жену, сказал Заводилов. – Очень хотел бы сейчас вообще ничего не соображать. Одного никак в толк не могу взять – почему я не сообразил всего этого гораздо раньше? Ведь мы оба с тобой давно видели, кого вырастили. Но боялись сказать самим себе, друг другу… Почему, Лера? Почему?

– Игорь! Она – твоя дочь!

– Ты сама не хуже меня знаешь, что в этом-то и ужас. У Кундюковых единственная дочь попала в ДТП, ей раздробило ногу до бедра. Я считаю, что, по сравнению с нами с тобой, они – счастливчики.

Валерия зарыдала и ушла в свою комнату.

* * *

В тот же вечер в одной из камер самого большого и старого следственного изолятора Москвы сидели четыре совсем юных девушки.

Желтые ноздреватые сводчатые потолки этого изолятора, который во все времена все равно называли тюрьмой, нередко были последним, что видели в своей жизни прекрасные, замечательного таланта люди – русские философы, писатели, физики, кораблестроители, биологи… Когда-то, в сталинские годы, их водили по этим коридорам на допросы. А с допросов нередко не приводили, а приносили – без сознания. Потом одни из них были расстреляны, другие кончили жизнь в лагере.

Сейчас таких кошмаров в этих стенах не происходило. Но только немногие из обитателей камер чувствовали себя здесь как рыба в воде.

– А правду говорят, ты сеструху заказала? – спрашивала наголо остриженная, с круглым черепом, покрытым черной щеточкой волос, черноглазая девица. В камере было жарко и душно. Она сидела в черной маечке. Руки ее сверху донизу были покрыты сложным узором из переплетенных ветвей и драконовых хвостов и казались синими. – Ну ты даешь!

– Да ей слабо! – откликнулась другая, с таким испитым лицом, будто ей было не пятнадцать, а все пятьдесят. – Ты посмотри на нее!.. Всего-ничего сидит – а уже спеклась!

Третья сидела молча, не вступая в разговор, стиснув руки коленями и уставясь в пол.

Четвертая была Виктория Заводилова.

В камеру вошла надзирательница с ножницами.