что она русская. Светловолосая, похожая скорее на парижанку. Один раз я подошла к ней – и спросила, который час. Она ответила, взглянув на меня своими дымчато-серыми холодными глазами, как мне показалось – с недоброй насмешкой. И тут, представьте, Вадим, к ней подошла цыганка, самая обычная, каких много по вокзалам, молодая цыганка в пестром тряпье. Они быстро перебросились парой фраз – по- цыгански, и та ушла. Я спросила: «Простите, мне показалось, что Вы – моя соотечественница. Я не ошиблась?» Вадим, было очень странно видеть ее разговаривающей так… коротко с цыганкой, она выглядела девушкой из хорошей семьи, я не могла бы тут ошибиться… Она улыбнулась одновременно детски веселой и жестокой улыбкой и ответила – глядя на меня в упор, как стреляя: «Черт возьми, напомните, в каком кабаке мы вместе подавали?»
– Ида!
– На коленях у нее лежал Верлен. Поверьте, я не ошиблась, Вадим. У нее необыкновенно приятное лицо. Но странно: я еще и до того, как пыталась познакомиться с ней, всегда чувствовала непонятную тревогу. Чувствую и сейчас, как будто щемит сердце. Вероятно, больные нервы.
21
«Как дожить до завтрашнего дня – нелепо, странно, смешно, но отчего мне кажется сейчас, что именно ее образ я, сам того не зная, пронес через войну… Ведь это не так, но сейчас мне уже кажется, что это так… Ведь я же не двадцатилетний Сережинька Ржевский (последний раз Вадим видел Сережу летом 1919 года…), в конце концов, мне не по возрасту уже кидающая то в жар, то в холод мальчишеская дрожь… Почти религиозный трепет: когда-то это было со мной, но, по крайней мере – до первой из двух пройденных мною войн… „Как дожить до завтра“ – каково? Для гимназиста – уместно… Ни с того ни с сего, как; снег на голову – роковая страсть? Бред какой-то… Просто ударила в голову память дореволюционного мира… И маленькая частичка этого мира – Ида Белоземельцева, тогда почти подросток, самая обыкновенная девочка-екатерининка, каких можно было встретить в каждой второй дворянской семье Петербурга…»
…И когда это «завтра» наступит, он просто посмотрит на Иду Белоземельцеву трезвыми глазами: жаль, но ничего другого быть не может – подобные порывы продолжительны только у гимназистов.
22
– А я принесла кое-что интересное для Вас, – Ида вынула из сумочки и протянула Вадиму какую-то небольшую книгу. – Думаю, Вам это должно быть интересно…
– Что это? – с улыбкой спросил Вадим, принимая книгу из обтянутой серой перчаткой маленькой руки.
…Это был карманного формата сборник во вполне аполлоновском духе: блеклый четырехугольник греческого орнамента на обложке, силуэт увитой полынью амфоры под блеклыми же буквами названия: «артерлбш» 67. Снизу – «Москва, 1915». Сверху – стилизованными под греческие буквами…
«Евгений Ржевский». Вадим вздрогнул.
– Боже мой! Неужели это – стихи Жени Ржевского? Но ведь он, кажется, их не издавал…
– Посмотрите внимательнее.
– Скоропечатня Левенсона? Тогда понятно. Частный заказ.
Перед глазами Вишневского возник странный псевдоготический домик в Трехпрудном переулке, домик с линией символических репейников по фасаду. Вадиму только один раз довелось побывать в этой скоропечатне, по какому-то, сейчас и не вспомнишь, какому делу, но дом отчего-то запомнился…
– Я не дам его Вам с собой – мне очень не хотелось бы с ним, даже ненадолго, расставаться, но сядем здесь, и Вы почитаете…
– Но ведь Вы соскучитесь, пока я буду читать, Ида? – открывая книгу, спросил Вишневский, когда они сели на белую скамью под старым королевским каштаном.
– Я буду сама виновата: я же не хочу Вам его дать. Смотрите, как красиво осыпается розовая каштановая свечка – несколько лепестков упали прямо на страницу! Жене бы это понравилось… Читайте же!
Вадим перевернул титульный лист68.
