Глебов остался спокоен.
– Альбрехт… Внучатый племянник покойного графа Александра Брюса? Вот уж действительно «рука „Озириса“! – промолвил он, усмехнувшись. – Я узнаю
– Но о какой победе ты говоришь, Федор? Рыдания подступают у меня к горлу, когда я думаю о чудовищном крушении баженовского труда, – но о каком заговоре идет речь? Добродетель Повиновения препятствует мне требовать от тебя ответа, но я прошу тебя о нем не как каменщик, но как друг твой, коим я смею себя почитать.
– О каком заговоре? Разумеется, о царицынском. Ты мог бы понять это и сам: сделавшись каменщиком, Павел не мог бы выйти из Добродетели Повиновения, ты помнишь: «оказывать повиновение согласно данной клятве, под страхом навлечь на себя наказания, помянутые этой клятвой»… Разумеется, такой Император был бы весьма полезен «Латоне». Екатерина не вышла бы из Царицына, войди она в него.
– Ты хочешь сказать, что я принимал участие в заговоре противу жизни Государыни?!
– Разумеется.
Удар был так силен, что я едва устоял на ногах.
– Но это чудовищно, Глебов!
– Это – полезно «Латоне», Гагарин.
– Так значит – братство каменщиков, ставящее перед собою духовное преображение мира и озарение его светом истины, – принимает участие в кровопролитных переворотах?
– Принимает участие? – Глебов устало рассмеялся и, достав из мозаичного шкафика бутыль коричневого стекла, наполнил один бокал вином. – Дитя! Кто же, по-твоему, их
Мне захотелось разрыдаться. Я был подобен человеку, узревшему змею в розах манившего его ложа.
Глебов наполнил второй бокал водой из серебряного кувшина и протянул первый мне. Я взял вино из его руки, но словно забыл о том, для чего оно могло предназначаться.
– А знаешь ли ты, – Глебов казался спокоен: рукою, наполовину тонущей в черных кружевах, он подносил к лицу хрустальную склянку с духами, – что есть причина, делающая заговор противу этой женщины оправдывающим его участников?
– Ты имеешь в виду Цесаревича Павла?
– Нет, – Глебов рассмеялся, и от этого смеха кровь застыла у меня в жилах. – Я имею в виду то, что в заговоре участвовал я.
– Я не понимаю тебя, объяснись. Отчего твое участие оправдывает заговор?
– Оттого, что эта женщина занимает ныне мое место.
– Твое?!
– Да… Выпей секту, тебя колотит… Я, а не эта немка, должен бы сейчас носить шапку Мономаха.
– Бога ради, что это значит? – произнес я в совершенном смятении.
– Дело очень простое… Когда движение каменщиков вместе с Петром явилось России, оно было представлено в ней двумя ложами – «Латоной» и «Озирисом». «Озирис», целиком захватив влияние на Петра, оттеснил «Латону» – и Яков Брюс, не теперешний, а тогдашний великий маг Брюс, уже почти один стоял у правила незримой тенью Петра. Тень можно было убрать только вместе с отбрасывающим ее предметом… На это решился мой прадед, тайно обвенчанный с заточенной в монастырь Евдокией Лопухиной, с младенческих лет любившей его и разделявшей его стремления. Лопухина же в действительности доводится мне прабабкой: мой род насчитывает двух цариц – на престол садились и с меньшими правами, во всяком случае с меньшими правами сели когда-то в Шотландии Брюсы, вместе с нарышкинским отродьем обрекшие моего прадеда мучительнейшей чудовищной смерти…
– Но отчего тогда ты интригуешь в интересах Цесаревича? Ведь этим ты не возвратишь себе престола, Глебов.
– Пусть так… Я не могу вернуть себе своего престола, мысль о коем ни на мгновение не покидала меня с тех пор, как я узнал о судьбе прадеда, – но я не хочу отказываться от того, чтобы хотя бы распорядиться им по своему усмотрению.
– Отчего мысли о престоле занимают тебя? Не ты ли клеймил в речах тиранство и презирал бренность порфир?!
– Не всегда желаешь получить то, пред чем благоговеешь. Иногда желаешь презренного тобою же. – Глебов засмеялся.
– Умоляю тебя, не смейся, Глебов! – вскричал я. – Мне представляется сейчас, что предо мною рушится мир! Умоляю тебя, скажи мне, что я ошибаюсь и что не личные страсти, но стремление к добру движет тобою!
– Что есть Добро, – небрежно отвечал Глебов, пожав плечами. – И где проходит граница между ним и Злом?
– Ты хочешь сказать…
– Что разница между ними неведома мне, да и, пожалуй, никому не ведома. Однако я устал – а мне надлежит заниматься делами наших братьев, хотя мне и не хотелось бы сейчас отрываться от некоторых важных вычислений, которые я произвожу… Не советую тебе забывать о клятве, Гагарин. Мне ты нужен будешь послезавтра, в одиннадцать вечера. Прощай.
…С тяжелым сердцем уходил я от Глебова. Мог ли я знать, что спустя два дня этот свинец на моей душе не покажется мне тяжестью!»
