– Я боюсь, что разговор о местопребывании Вашего внука нам придется перенести в другое место.
Женщина не ответила.
– Товарищ Абардышев! Этаж проверен – оружия не обнаружено.
Олег быстрой, пожалуй – нарочито энергичной походкой, не оборачиваясь, вышел из комнаты. Ему не очень хотелось оборачиваться.
40
По возне и нечетким голосам, кажется, бесконечно давно доносящимся с нижней площадки, а кроме того, по бог весть когда ставшему инстинктивным ощущению приближения врага, Сережа понял, что опасность уже воплотилась в свое физическое обличье.
Обтянутые перчаткой пальцы, лежавшие на гашетке, уже не тряслись в нервной дрожи. Напряжение исчезло, Сереже показалось, что разум его словно растворяется в теле – разум переходил, входил в тело, становящееся тонко-послушным и ощутимым целиком, наполняющееся какой-то расчетливой силой…
«Наверное, как раз об этом и писал Ницше», – подумал он, когда многочисленные шаги приблизились. Уже несколько часов вглядывающийся в темноту подъезда Сережа смог различить нечто вроде заполняющего лестницу черного теста, движение которого сопровождалось гулким топотом: в этом было что-то жутковатое.
Плотный сгусток черноты, отделившийся от всей массы, принял форму человеческой фигуры.
– Тьфу ты, только кошек давить в такой темноте, – произнес, казалось, совсем близко чем-то неуловимо знакомый голос. В то же мгновение сделалось ясно, что надвигающаяся чернота – это не мистическое чудовище кошмара, а вооруженные люди, неразличимые из-за темноты. Всего-навсего люди.
Раздались громкие, бьющие по барабанным перепонкам удары в дверь.
– Нет никого, что ли? – спросил голос, явно принадлежащий человеку, привыкшему работать в шуме: это тоже было слишком громко.
– Подождем… нынче сразу не отворяют, да и час не очень для визитов…
«Неужели – Олька? Ну и сталкивает же нас…» Удары… Молчание… Молчание, полное невидимой, дышащей массы тел.
– Может – дверь выломать? У черного хода стоят – никто не уйдет.
– Погоди, успеем.
Сережа с недоумением поймал себя на том, что ему хочется, чтобы дверь начали ломать, хочется начать стрелять… что, более того, ему страшно сейчас представить, что все может еще обойтись, что стрельбы, криков, ухода через чердак может и не получиться…
«Господи, Господи, Господи, сделай что-нибудь! Сделай что-нибудь. Господи, иначе я начну сейчас стрелять! Я не могу больше. Господи, я сейчас начну стрелять и не смогу удержать себя?» – беззвучно шевелились Сережины губы.
– А дверь-то заколочена!
– Точно… доски! Из-за этой чертовой темноты столько времени зря потратили…
– Может, все-таки выломать?
– За каким…! Пошли к другой квартире…
– А там и смотреть нечего – загажено и пусто, как в нижней, только дверь держится…
– Ну и ладно, к шутам! Тем лучше. Пятнадцать домов еще прочесать до утра! – Последнюю фразу Олька (а это без сомнения был Олька) произнес, уже явно спускаясь по лестнице. Снова начался топот…
– Махры не будет разжиться?
– Утром еще вышла: быстро идет, падла, не то что хороший-то табачок…
– …А верно комиссар сказал – до утра и есть… Много этак завтрова наработаешь…
Последние шаги стихли внизу: опустилась режущая, невыносимая тишина.
Машинально подчиняясь инструкциям Некрасова, Сережа выждал еще около получаса: шаги не возвращались. Он с трудом, будто таща на себе пуд свинца, поднялся и начал медленно спускаться с антресолей. Каждый шаг стоил невероятных усилий: тело отказывалось слушаться, оно мстило за то, что вызванные откуда-то из глубин организма силы не были использованы. Ища выхода, эти силы обернулись теперь против своего хозяина.
41
– Цифры внушительные. – Петерс, сидящий на краю письменного стола, снова заглянул в ремингтонированный листок.
«Всего изъято: винтовок – 6 626, патронов – 14 895, револьверов – 644… пулеметов… бомб… пироксилиновых шашек…»
Список был длинным.
– Ладно… – зампред отложил бумагу. – С посольствами ясно. Теперь о бумагах, что, ты говорил, у тебя?
– Большая часть относится к так называемому Национальному центру. – Блюмкин прошелся по кабинету. – К этой записке, когда на Лужском секрет снял офицера, прибавилось еще несколько бумаг,
