– Ну не знаю, можно веток наломать. Еловых.
– Хлопотно, – Арина сморщила нос. – А вот бурелома всегда вокруг бери не хочу. Надо поболе сгрести да кострище разжечь.
– Ну, костер костром, а спать-то на чем?
– Подождешь, покуда догорит. Потом угли сметешь, да и ложись себе спи, земля прогрета. Знаешь, тепло как? До утра не остывает. Много чего знать тут надобно, как воду сыскать лозой, какие травы есть можно. Так что стряслось-то с тобою?
– Не могу я тебе сказать, – Нелли запоздало всхлипнула. – Тайна, да не моя. Не выходит у меня кое-что, никак не выходит, а очень важно, чтоб вышло.
– Эх, пожить бы тебе тут, набралась бы терпенья. Выжди, может, не с того конца подходишь, остынь. И не унывай, Ленушка, сестрица моя десятиюродная. Последнее это дело.
Глава XVI
Все повели себя так, словно сговорились, а быть может, и сговорились на самом деле. Казалось, будто у Роскофа, отца Модеста и обеих подруг разом отшибло какой-либо интерес к дактиломантии.
Теперь и вправду представлялось, будто Нелли приехала погостить у далекой родни. Времяпрепровождение становилось приятным, особливо потому, что небеса над Крепостью с каждым днем все ярче окрашивались лазурью и в самом воздухе жило приближенье какой-то небывалой яростной весны.
Масленицу, к удивлению Нелли, не праздновали.
– Сие солнцепоклонство берендейское, – непонятно объяснил отец Модест. – Предрассудок языческой, вовсе Великому Посту не нужный. Надобно душу готовить к испытанию, а не вокруг чучелы скакать.
– Так вить все так делают, – недоумевала Нелли.
– Положи, маленькая Нелли, что живет человек долгие годы в старом дому. Накопились у него в сарае прогнившие сундуки да повозки без колес, и надо бы выбросить, да как-то руки не доходят. Но ежели соберется он в новый дом переезжать, к чему тащить за собою старый хлам?
– Сие, надо думать, аллегория, – Нелли с тщанием, но не без куражу выговорила слово, весьма частое в употреблении у родителей.
– Вот именно. Не все было хорошо, что мы в России оставили. Иное так и вовсе плохо, – отец Модест поднялся, и ветер захлопал подолом его рясы. Они сидели на вершине Замка Духов, издали показавшейся Нелли некогда площадкою для стражи.
– А что еще плохо? – Нелли подняла воротник плаща: она в первый раз вышла без теплого башлыка и теперь о том втайне жалела. Открытые треуголкою уши ломило от холода.
– Многое, Нелли, многое. Хоть бы, например, поминки – у нас их не бывает.
– Но отчего? – от удивления Нелли забыла даже о замерзших ушах.
– Да по той же причине, что не христианский сие обычай. Начало он ведет от тризны языческой. Ну посуди сама – разве похороны повод для пира?
– Но во время поминок говорят о покойном, вспоминают его, – неуверенно возразила Нелли.
– Ох, оставь! – отец Модест махнул рукою. – Когда вернешься в Россию, заметь как-нибудь сама. Сперва вспоминают, а потом и вовсе обычные застольные разговоры идут. После похорон надлежит разойтись в молчании, да молиться или плакать, а не набивать чрево какими-то глупыми опять же блинами. Хочется поговорить об усопшем – так и говори с тем, с кем душа лежит, а не с целым застольем. А хозяйке дома чаще всего надобно отдохнуть в тишине, но не тревожиться о том, не пережарилось или переварилось ли какое кушанье. К чему сии хлопоты через силу? Нет, Нелли, пируют в радости, а не в горе.
Нелли задумалась. Все по-иному было в далеком этом мире, но какая-то незнакомая правота частенько выступала из странных обычаев.
– Скоро Долина Духов вновь станет белою, – отец Модест указал рукою на заросший кедрами пологий склон. – Но не под снегом, а под пышным ягелем.
– Что такое ягель?
– Мох, просто мох.
– Мох зеленый.
– Ягель белый как снег. Хотя нет, соврал. На снег ягель не похож, цвет у снега неживой. Ягель – цвета молока, теплый, оттенком в слоновую кость. Ну да сама увидишь.
«Особливо теперь, когда непонятно, сколько мне еще гостить, покуда до дела не догощусь», – подумала Нелли, но вслух сказала другое.
– Вы, я чаю, отче, больше здешние края любите, чем те, кто тут все время живет.
– Быть может, потому, что с ребячества я знал, мне здесь не жить, – отец Модест отвел со лба седую прядь, подхваченную ветерком. Нелли в который раз спросила себя, отчего он сед. Пробовала она вызнать даже у Арины, да без толку. Княжна сказала только, что таким белоснежно-седым воротился он из первого своего странствия в Россию. Больше ей либо не было ведомо, либо не хотела она говорить.
– Так могли бы и отказаться. Коли Вы здесь щасливы, – сказала Нелли, ворочаясь мыслями к разговору.
– В жизни надобно искать дела, а не щастья, маленькая Нелли. Щастье – птица легкая, долго ее в руках не удержишь. Тот проиграл, кто на нее жизнь поставил.
– А я щаслива со своими камнями.
– Воздух для дыхания не есть щастье, – отец Модест покачал головою.
