дом, и глаза мертвых глядят на живых из стенок каждого кувшина, наши губы пьют из чужих уст… Смерть всюду и во всем…
Венедиктов поднес персты ко лбу: рука его шла медленно, словно неохотно повинуясь. Огонь свечи, верно, сделался тускл, поскольку лицо и руки Венедиктова окрасила темнота. Но было ли то лицо Венедиктова? Пожалуй что нет. Но вместе с тем не сделалось оно и лицом Хомутабала. Просто погрубело и расплылось, стало никаким и ничьим, словно лицо вылепленной из глины куклы.
Рука упала. Венедиктов не подымался с колен. Не шевелился.
Не сразу Нелли поняла, что глядит на глиняного болвана, облаченного в парик и наряд из желтого бархата.
Глаза ее столкнулись со взглядом Филиппа, и тот попытался ободряюще улыбнуться, хотя губы дрожали у него самого.
Некоторое время никто не нарушал безмолвия. Филипп принял у Нелли свечу, что стала теперь просто-напросто свечою.
– Он таким и останется? – шепотом произнесла наконец Нелли.
– Сей прах слишком стар, – отец Модест взял ее за руку: рука священника была успокоительно тепла. – Он скоро рассыплется вовсе, разве одежа и уцелеет. Рассыплется, станет пылью, но что нам до того? Поспешим прочь.
Дверь со скрипом растворилась. Музыка опять гремела менуветом в сверкающем зале.
Человек в шелковом домино присоединился к ним, едва лишь Роскоф, шедший последним, шагнул из двери на зеркальный паркет. Нелли отчего-то поняла, что сей брат Илларион.
Четверо гостей покинули балу незаметно, не привлекши внимания празднующих. Праздник же продолжался, и никто из ликующей толпы не мог бы даже помыслить, что все, оставшееся от хозяина этого великолепия, слуги соберут поутру щеткою в совок.
Разве что подивятся, откуда взялась на полу одежда.
Глава XLIV
– Как я только не растерзал Вас на месте, Филипп! – смеялся отец Модест. – Каким манером вспала Вам в голову такая глупая мысль?
– Сам не пойму, – смущенно отозвался Роскоф. – Как увидал Пафнутия Панкратова, так и порешил – прижать крысу как следует, мигом расскажет, где Венедиктов тень прячет. И как я только не сообразил, что он того всего скорее знать не знает? Не вем.
Карета сперва громыхала по мостовой, но вскоре пошла мягко: мощеные улицы кончились. Параша дремала под мерный ход в уголке кареты, Катя же, по обыкновению, скакала верхом.
Нелли не отрывалась от окошка: они покидали Москву, между тем она так и не успела разглядеть лица древней столицы. Что б задержаться еще на денек!
– Да ладно, конец – делу венец. Но кабы брат Илларион не соглядал, искать бы нам и искать, куда подевалась Нелли, покуда мы гонялись за судейским.
– Хоть бы храм Покрова поглядеть, – буркнула Нелли тихо.
– Да нечего его глядеть, Нелли, – отец Модест обмахнулся надушенным вербеною платком. Жара и впрямь тяготила. И то, июль настает. – Сие строенье тартарское.
– Разве тартары могли христианский храм строить? – поразилась Нелли. – Это вить запрещено.
– Строили сию храмину русские, слишком долго в тартарском рабстве протомившиеся. Набралися азиатчины, величье простоты позабыли. Там одних куполов не разбери поймешь сколько, один полосат, другой шишковат. Кабы такое из пряников с леденцами соорудить ребятишкам на радость – так оно и ладно. Но уж из камня… Нет, не русское то, не наше. Настоящий наш дух – один купол да белый камень резной. Впрочем, и теперь неплохо строят, с античными колоннами.
– А мне теперь не согласиться и не поспорить, коли сама не повидала, – сердилась Нелли.
– Еще повидаешь, друг мой. Но теперь мешкать нам нечего.
К раннему вечеру подъехали к станции. Дорога образовывала здесь развилку, верней сказать, от основного тракта ответвлялся рукав направо. Низкий сизый домишко, притаившийся за ивовым плетнем под кудрявыми купами кленов, казался жалок, однако ж был внутри просторней, чем с виду. Путешественникам досталось даже отдельное помещение.
– Вот и славно в последний вечер посидеть без стороннего люда, – отец Модест вошел со свечою, кою, чтоб не возиться с огнивом, затеплил в зале. Покуда, впрочем, было видно и без огня: летняя легкая тьма медлила сгущаться.
– Как то есть в последний? – не поняла Нелли, перерывая суму в поисках розового уксуса: может, хоть немного спасет от комаров, начавших зудеть в вечернем тумане. Руки хоть перчатки спасают, а лицо уже распухло.
– Вам дальше по тракту, а мне в сторону, – уронил отец Модест.
– Вы отъедете? Надолго ль? – Нелли все не понимала, а верней сказать, не хотела понимать. Ей словно бы казалось всегда, что отец Модест так и останется служить в Сабурове. Если б она вдумалась, то давно бы поняла: с какой ему стати? Дело только в том, что вдумываться не хотелось.
– Филипп доставит вас почти до самого дому, – вместо ответа сказал отец Модест. – Я же должен выехать поутру, мне пришло важное письмо.
– Письмо? Какое письмо? – Голос Нелли задрожал. – О чем?
– Все о том же, – отец Модест приблизился к девочке и ласково положил руку на ее волоса. Словно в первый раз видя, глядела Нелли на белоснежные седины, спорившие с румяным лицом о его годах. Взгляд угольно-черных глаз излучал тепло, а в уголках губ таилась улыбка. – Мне очень жаль, маленькая Нелли.
