блекнут индийские касты, жаль только, что нет равной по силе книги не о сталинизме, а о застойных временах! Можно примириться с убогой застойной сытостью, еда в жизни значит не так уж много. Но можно ли с тем полукрепостным существованием, когда поехать нельзя было не то что за границу — в другой город?! Забыли? Напомню. В Москве или в Питере, да даже в каком-нибудь не столичном и не курортном Саратове нельзя было просто взять и зарезервировать номер в гостинице. Есть у тебя в нужном городе знакомые — ты его можешь посещать, обременяя этих самых знакомых. Но знакомцы в столицах были не у всех, так что в целом народ не шастал по стране зря. Раз в пять лет — в командировку, в таком случае — гостиничный номер, сообразный твоей касте, — и хватит с тебя.
По-своему те времена были действительно благостными — если сравнивать с предшествующими периодами. В четырнадцать лет я отказалась вступать в комсомол. На классном часе. Чем весьма обидела двух прогулявших классный час мальчиков — они тоже не собирались вступать, а я испортила им весь эффект, опередила. Вообразить подобное десятком лет раньше — немыслимо. То есть беззубые были времена, под стать геронтократии. Но при всей их беззубости, они были достаточно жуткими и безнадежными. Да, можно бы жить при тогдашней убогой сытости, когда б не хронический духовный голод. Хитрый голод. Ведь на самом деле печаталось немало хороших книг. Пусть не полностью, но издавались и Ахматова, и Волошин, Булгаков издавался. Пульсировала и живая мысль; то и дело выходили всякие интересные сборники тартуской школы, в Москве немножко фрондерствовал ИМЛИ, и уж весьма трудно было бы сопричесть к единственно верному учению философские труды Лосева. Но книжный магазин при этом посещали точно так же, как и обувной: зашел, увидел набитые полки, понял, что ничего из предложенного не возьмешь и даром, и поскорее прочь. От «Волшебника Изумрудного города» до «Воспоминаний» Анастасии Цветаевой — нужные книги свободно лежали только в «Березках». Полбеды, что «тамиздатовские» книги ходили преимущественно в ксерокопиях. Курьез, анекдот — с риском ксерокопировались и законопослушные советские книги. Ксерокопировались и любовно переплетались. А главное — все самиздаты-тамиздаты циркулировали в довольно тесном пространстве. Если еще точнее — в некоторых столичных кругах. Еще, пожалуй, припомним академгородки. Но ребята, приезжавшие из обычной провинции, говорили, что хотят прочесть Марину Цветкову. И никто не смеялся, грех было смеяться.
И мне очень странно, почему об этом духовном голоде помню я, которая его не испытала, удачно выбрав для своего рождения город и круг, но не помнят многие из тех, кто от него загибался и задыхался двадцать лет назад?! Боюсь, что я никогда не смогу этого понять. А плакальщики по Брежневу опять противопоставят застою ельцинский голодомор — как будто status quo, когда хлеб, импортируемый из Канады, стоил такие копейки, что колхозники откармливали им домашних свиней, могло продолжаться вечно!
Правда в том, что Россия, которую мы действительно потеряли, потеряна была стремительно — о два шага. А вот сразу обрести ее вновь — немыслимо и невозможно.
Эпоха завершилась
С летами я стала понимать, что и Солженицын в чем-то ошибался. Но для моего поколения весьма характерно, что подобное понимание пришло не сразу. Солженицын — неотъемлемая величина нашего детства и юности. Величина прежде всего нравственная, сыгравшая существенную роль в личностном становлении.
Детьми мы были свидетелями того, как родители — сквозь визг и треск глушилок — позднею порой слушали по радио отрывки из «Круга первого» и «Архипелага». Нас гнали, но не так-то это было просто — отогнать нас, балованных московских детей, успевших усвоить, что отчетливо слышные радиостанции не сулят ничего интересного.
Сколько воспоминаний поднимается со дна памяти… Отчего-то отчетливо запомнилась страница журнала «Крокодил»: справа — карикатура, изображающая человека с огромными чемоданами в костлявых руках (особенно гадкие детали рисунка я опускаю), слева — фельетон под названием «Выдворянин» («остроумная» игра слов — выдворенный дворянин), снизу — стишки, которые я также превосходно помню, но цитировать не стану. Не запомнились только имена пасквилянтов, что, строго говоря, и логично: не одни, так другие — без гадостей журнал «Крокодил» в любом случае в том феврале не вышел бы… Легион безымянных гонителей, а имя одно — Александр Солженицын.
Другое воспоминание: груда потертых черных и красных конвертов, в каких хранили тогда фотографии. И фотографии в тех конвертах действительно лежали — фотографии книжных страниц. Это и был «Архипелаг ГУЛАГ». Надо сказать, мое поколение читало самиздат уже в удобных ксерокопиях. Только «Архипелаг» мне и довелось прочесть в эдаком самиздатовском ретро. Господи, какая же это была слепая копия! Некоторые фотографии вышли затемненными — черные буковки на темно-сером фоне, некоторые слишком светлыми — белесые буковки на яркой белизне. А размер фотографии, между прочим, куда меньше размера страницы! Иногда приходилось брать лупу. Читать не мешало. Читалось на одном дыхании.
Еще: я, студентка, в гостях у подруги, которой американские родственники только что привезли много всякого разного, в том числе журнал «Вермонтская жизнь». (Таможенники, видимо, не стали лезть внутрь цветного дорожного чтива.) Не журнал — журнальчик, по рангу что-то вроде «Еженедельной Перми», только печать лучше. А внутри — интервью, совсем не политическое, так, соседское. Ваша семья, мол, давно среди нас живет, расскажите о себе! И они рассказывают. «Мы выбрали Вермонт потому, что русскому человеку непременно нужна настоящая зима, со снегом»… Фотографии: Солженицын занимается с сыновьями, домовая церковь, кабинет писателя… «Ему необходимо, чтобы было светло, а тепло — не обязательно». Фотография: Солженицын колет дрова. Но в конце того непритязательного интервью — неожиданное: «Вы навсегда останетесь у нас в Вермонте?» «Нет, наша семья вернется в Россию. Мы еще примем вас у себя дома, на родине!»
Мы с подругой переглядываемся. По младости лет нам надлежит верить в лучшее, но мы абсолютно не верим в то, что увидим своими глазами конец советской власти. Мы твердо знаем, что не увидим «ни Рима, ни Парижа — ни-ко-гда». Что за посещения храма всегда будут вышибать из вузов, что крестины всегда будут тайными. А тут вдруг пожилой человек рассчитывает пережить Софью Власьевну (советскую власть)! Нет, не может быть, чтобы Солженицын всерьез верил, что вернется! Это так, это ностальгия.
Кто б сказал нам тогда, что пройдет какой-то десяток лет — и Александр Солженицын проедет по всей стране, что долгое возвращение его будет триумфальным? Нет, не то слово, совсем не то. Эпическим.
Когда на девяностом году уходит человек, проживший, кажется, десять жизней в одной, наверное, сложно испытывать скорбь. Скорбят о тех, кто не успел, недоделал, недосказал… Ощущаешь скорее сопричастность к чему-то значительному, ощущаешь, что сам переступил какой-то важный рубеж, что день, потихоньку наступивший в окнах, покуда ты сидел сидел за компьютером, пытаясь сформулировать свершившуюся перемену, является первым днем другой эпохи.
Но повод для скорби все же есть. Какова же нравственная деградация нашего общества, если даже в ночь смерти писателя нарушен высокий римский принцип: «о мертвых — хорошо либо ничего»; если в блогах уже написаны посты километровой длины, склочно доказывающие, что явившиеся некогда громом среди ясного неба произведения — незначительны, раздуты, провальны; если уже излито море более или менее дурного тона сарказмов по поводу предстоящих похорон. Речь даже не о неосталинистах, которые радуются откровенно (а еще бы им не радоваться), речь о нашем разъеденном постмодерном современнике, в принципе неспособном признать чью либо значительность…
Солженицын уходит, а мы остаемся: с глумливыми постмодернистами, с одной стороны, и неосталинистами — с другой, хотя, что занятно, обе эти стороны — левые. Ирреальность же нынешнего положения заключается в том, что в нынешней России сталинизма больше, чем в выдворявшем писателя СССР. Не только «Один день Ивана Денисовича» был издан в СССР, но и «Круг первый» тоже чуть было в нем не вышел. По-настоящему невозможен для СССР был «Архипелаг ГУЛАГ», в котором прослеживается взаимосвязь всех советских периодов. Сейчас идет тенденция, обратная советской. Позднесоветская
