ситуации должен выполнять кто-то иной, специально предназначенный для этих функций. Монах может подменить воина, но церковь от этого не становится армией.
Допустима ли подмена государственных структур в выполнении их функций? Во многих случаях — да. Более того, совершенно четкое разделение функций возможно лишь в тоталитарных обществах. Чем более «гражданским» является общество, тем более размытыми становятся границы, тем большую долю функций органы государства выполняют совместно с общественными структурами или уступают им. Так и возникает самоорганизация, гибкость, устойчивость общества. В некоторых ситуациях (например, в конфликтах) общественная организация выполняет многие деликатные функции гораздо лучше, чем государственная. В США самые различные общественные организации берут на себя функции, которые у нас заведомо считаются государственными. Именно к такому обществу якобы стремятся перейти демократы — и в то же время преследуют общественную организацию за «подмену» государства.
О полном непонимании сути КПСС говорит и утверждение, будто она участвовала в подготовке и осуществлении путча в августе 1991 г. Ведь путч если и был, то был результатом заговора. Однако сам тип партии, какой была КПСС, делает ее неспособной к каким бы то ни было конспиративным действиям. Во всех документах партии — Уставе, Программе и решениях (от Съезда до первичек) — нет и намека на силовые методы борьбы. Следовательно, участие в путче, если и было, крылось в невидимой, подпольной части партийной деятельности. Это было бы возможно лишь в том случае, если бы КПСС была партией сектантского типа, объединяющей очень узкую и сплоченную социальную группу. Но КПСС уже во время войны перестала быть такой партией, а стала срезом всего общества. В ней было 15 млн. человек из всех социальных групп, включая Артема Тарасова. Ни о каком участии в заговорах такой партии и речи не могло быть.
И еще о сути КПСС. Она давно перестала быть партией борьбы, а стала партией охранительной. Потому-то она в августе и «не вышла на защиту ЦК», что морально была не готова к конфликту с властью. Быть может, в этом трагедия и историческая вина КПСС — она не только без борьбы сдала страну на растерзание, она стала «троянским конем», в котором к власти проникла хищная антинациональная элита. Но что совершил Ельцин, запретив эту охранительную, консервативную партию, которая лишь старалась замедлить разрушительные для страны реформы, чтобы общество собралось с мыслями? Запретив буферную партию, которая была как сердечник, остужающий цепные реакции в атомном котле, Ельцин расчистил место новым радикальным партиям борьбы, объединенным классовыми интересами. Этим он положил начало необратимому расколу общества. Ведь наивно думать, что трудящиеся смирятся. Как ни старается пресса представить их недоумками, она выдает желаемое за действительное. «Русские медленно запрягают, да быстро ездят!». Запретив КПСС, которая по своей структуре и составу была гигантским «круглым столом», поглощяющим и гасящим радикализм, Ельцин резко обострил все противостояния в обществе. Вот уж, поистине, устранил «механизм торможения» на крутом спуске. Хорошо бы и властям, и демократам, и всем нам взглянуть на дело с этой стороны и извлечь урок на будущее.
Новая демократическая интеллигенция: старые болезни
Интеллектуально-психологическим мотором и пока что главной социальной базой перестройки является демократически настроенная интеллигенция. В условиях раскрепощения духовных (а теперь уже и экономических) сил наша интеллигенция быстро развила большую пассионарность, и от ее философских устоев, от норм и стандартов ее действий будет во многом зависеть ход событий. Это тем более важно, что в политической связке с интеллигенцией выступает нарождающийся энергичный и сильно криминализованный класс предпринимателей. Гибкость принципов, внерелигиозность и легкая политическая ангажируемость интеллигенции могут превратить этот союз в мощную социальную силу с неведомыми, но разрушительными качествами.
Иные по ориентации, но сходные по структуре явления наша страна уже пережила в 1905-1917 гг. И всем нам, и в первую очередь самой интеллигенции, надо вспомнить симптомы и диагноз ее болезней начала ХХ века и посмотреть, как обстоят дела сейчас. Рецидив одной тяжелой болезни сегодня не вызывает сомнения. Это — атрофия
С.Л.Франк писал в сборнике «Вехи»: «Эта характерная особенность русского интеллигентского мышления — неразвитость в нем того, что Ницше называл интеллектуальной совестью, — настолько общеизвестна и очевидна, что разногласия может вызывать, собственно, не ее констатирование, а лишь ее оценка».
Для уточнения понятия стоит, пожалуй, обратиться к самому Ницше, который поэтически выразил эту мысль относительно европейцев: «Я постоянно прихожу к одному и тому же заключению и всякий раз наново противлюсь ему, я не хочу в него верить, хотя и осязаю его как бы руками: подавляющему большинству недостает интеллектуальной совести… Каждый смотрит на тебя чужими глазами и продолжает орудовать своими весами, называя это хорошим, а то плохим; ни у кого не проступит на лице краска стыда, когда ты дашь ему понять, что гири эти не полновесны — никто и не вознегодует на тебя: возможно, над твоим сомнением просто посмеются. Я хочу сказать: подавляющее большинство не считает постыдным верить в то или другое и жить сообразно этой вере, не отдавая себе заведомо отчета в последних и достовернейших доводах за и против, даже не утруждая себя поиском таких доводов».
Мы прекрасно помним, что старая идеологическая машина рефлексией насчет своей совести себя не утруждала. И как мы радовались после 1985 г., что наконец можем безбоязненно предложить общественному сознанию тот научный багаж, который был накоплен за многие годы и был явно необходим для осмысления наших противоречий. И как быстро рухнули эти надежды!
Я лично испытал это на себе очень быстро. Имея скромную, но устойчивую репутацию критика старой системы в моей области (научная политика), я был вначале желанным автором демократических изданий. Однажды меня попросили срочно, за два дня подготовить статью о положении дел в советской науке для журнала «Новое время». Статья понравилась, но руководство очень хотело, чтобы я слегка, «на две странички», похвалил академика Сахарова и поругал академика Федосеева как виновника бедственного положения нашей науки.
Для человека, воспитанного в научной лаборатории [это я], это было совершенно неприемлемо. И не потому, что я не сходился с журналом в оценке этих фигур — просто сугубо идеологическая установка редактора явно противоречила той реальности, о которой шла речь в статье, выполнить его желание было никак не возможно (я уж не говорю о том, что «застойные» идеологи вообще стеснялись обращаться к ученым с такими заказами — у них для этого был платный персонал). Статья не пошла, и бог с ней. Но мне было страшно жаль молодых редакторов, которые все это видели — они отказались от выбора свободы ради привлекательной сегодня политической идеи. А отказ этот неминуемо вел и к потере интеллектуальной совести.
Статья — пустяк, да и совесть журналисту, быть может, действительно противопоказана. Но чем дальше в перестройку, тем эта болезнь все глубже проникала в самые широкие слои интеллигенции. А поскольку «кухарок» даже от присутствия в органах власти наконец отстранили, душевное состояние интеллигентов приобрело роковое влияние на судьбу простого обывателя.
Вот принял Верховный Совет СССР закон о приватизации промышленных предприятий. До этого мне как эксперту был поручен анализ законопроекта, и я был приглашен на обсуждение в Комитете по реформе Верховного Совета СССР. В коротком выступлении я указал на совершенно неприемлемые, на мой взгляд, дефекты законопроекта, на те умело скрытые в нем лазейки, которые позволяют криминальным структурам и иностранцам получить контроль над промышленностью страны с ничтожными затратами. Возможно, я ошибался, но интеллектуально честный человек должен был бы или накричать на меня, объявив меня сумасшедшим — или потребовать развернутой аргументации. Ни того, ни другого не произошло. Реакция депутатов поразила меня даже на шестом году перестройки. Они «смотрели на меня чужими глазами и продолжали орудовать своими весами». Они и посмеялись-то над моими сомнениями втихомолку.
Разумеется, тема духовных болезней нашей интеллигенции велика, и она к ней придет, как и раньше,
