защитников со стрелами в горле и груди. Его Тай осторожно переступает стаканчиками точеных копыт через трупы. Несколько зарубленных сибирцев лежат в неловких позах, выбросив руки, сжимающие сабли, копья… Мертвое селение… Ни женщин, ни детей в убогих землянках, Там уже шарят воины в поисках добычи, Что- то тащат наружу, засовывают в свои мешки, торбы.
Хан слез с коня и, не выпуская повод, заглянул внутрь убогого жилища. Смрад и зловоние ударили в нос, и он тут же отпрянул назад, Сплюнул, и взгляд его уперся в кучу костей, в беспорядке разбросанных вокруг. Ему захотелось быстрей уйти из нищего селения, которое вскоре должно перейти в его руки.
Но навстречу ему два воина тащили старика, найденного в одной из землянок. Даже не тащили, а несли тощее тело, покрытое грязными облезлыми шкурами. Старик что-то бессвязно бормотал, вращая бельмами глаз. Неухоженная седая борода и белые клочья волос топорщились от ветра. Он крутил головой, пытаясь уловить левым ухом звуки незнакомой речи. Воины бросили его на землю, и он зашарил руками, нащупывая опору. Пальцы его ткнулись в сапог Кучума, и он в испуге отдернул руку, поднял незрячие глаза кверху и так застыл, полуоткрыв рот.
Хан чуть наклонился к нему и прокричал в желтое, обтянутое полупрозрачной пергаментной кожей ухо:
— Где ваши женщины? Дети?
Старик что-то забормотал, шамкая впалым ртом, и махнул рукой в сторону леса.
Ушли в лес? — переспросил Кучум.
Старик замотал отрицательно головой и поднял руки к небу. Хан поднял глаза кверху словно надеялся там найти ответ, и переспросил:
— Ты можешь показать, где они?
— Могу, могу, — неожиданно внятно проговорил тот, — хорошему человеку можно показать…
— Так скажи, куда они ушли? — Кучум начал терять терпение.
— Хорошему скажу, а тебе нет, — покачал головой старик, — ты шибко плохой человек… Зверь. Совсем зверь. Тьфу! — И комок желтой слюны шлепнулся на сапог хана.
— Ах ты, паршивый пес, — взорвался хан. И со всего размаха пнул старика в беззубый рот.
Голова того дернулась, и он упал на спину, даже не вскрикнув, Кучум резко повернулся и пошел из селения, как вдруг навстречу ему из темного чрева соседней землянки выскочил громадный рыжий пес и бросился на него. Хан не успел увернуться, как челюсти собаки сомкнулись на горле. Он упал, и оба покатились по земле. Кучум шарил рукой по поясу, нащупывая кинжал. Наконец, выхватил его и всадил в собачий плоский живот. Пес жалобно взвыл и отскочил в сторону. Тут его и добили прибежавшие на шум нукеры.
Хан, пошатываясь, поднялся, держась рукой за горло, и обвел собравшихся мутным взором.
— Сжечь все! — выдавил хрипло и забрался в седло. За воротами к нему подскакал юзбаша, сообщивший, что нашли женщин и стариков из селения. Его круглое лицо выражало крайнюю степень удивления, и почему-то он заговорил шепотом:
— Они залезли в яму и разводят там огонь…
— Где? — одними губами спросил хан.
Юзбаша поскакал в сторону березовой рощи, находящейся на краю поля. Кучум последовал за ним, все еще поводя пальцами по горлу со следами собачьих зубов.
При подъезде к роще послышалось глухое пение, идущее будто из-под земли. Меж деревьев всадники въехали на небольшой холм, на самом верху которого виднелась свежевырытая земля. Спешившись, поднялись наверх и остановились у края довольно глубокой ямы откуда вились слабые клубы дыма и доносилось пение многих человек.
Кучум заглянул внутрь, и ему представилось необычное зрелище. На дне ямы расположились женщины с покрытыми темными платками головами, прижимающие к себе детей. Вокруг них сидели древние старухи с небольшими грубо обработанными деревянными фигурками в руках. Они сидели, привалясь спиной к земле, а женщины раздували костерок в центре их кружка. По свободному пространству, непрерывно приседая и кружась, передвигался старик с большим бубном в руках. Он выкрикивал какие-то заклинания и, казалось, не обращал ни малейшего внимания на происходящее вокруг.
Тень от Кучума, заслонившего солнце, упала на сидящих. Они тут же, подняв головы, еще громче запричитали и принялись махать платками на пламя, заставляя его разгореться.
Кучум с недоумением поглядел на юзбашу, но тот лишь пожал плечами, ничего не ответив. Оба продолжали наблюдать за сидящими в яме людьми.
Как только пламя взвилось, охватив весь хворост, старухи повскакали с мест и выхватили из-под себя вязанки сухих веток. Шаман чаще закружился, продолжая зловещий танец, и вязанки полетели в костер, частично закрыв женщин с детьми. Громко закричали дети, но матери зажали им ладонями рты, и слышалось лишь глухое мычание несчастных.
Кучуму стало не по себе, и он сбежал с холма. Его примеру последовал и юзбаша.
Неожиданно пение оборвалось, несколько раз брякнул бубен, и дым гуще повалил вверх, уходя черными клубами в синеву небес. За ним вырвались желтые языки пламени, и вслед за тем дикий крик вырвался из ямы, тут же оборвавшись.
Хану в нос ударил смрадный запах паленой кожи. Не сдержав тошноты, он прислонился к дереву, сотрясаемый извержениями и спазмами желудка, а потом и вовсе уперся лбом в прохладную березовую кору. Когда спазмы прекратились и он поднял глаза, то увидел, что с юзбашой происходит то же самое. И тут его взгляд уперся в огромное изваяние безобразной женщины на вершине холма.
ПЕЧАЛЬНЫЙ КРИК КУКУШКИ
Только на другой день к полудню старый Назис добрался в свое селение, сломленный не столько потерей лодки, сколько унижением, доставленным воинами. А ведь одному из них он спас жизнь!
— За что же они меня так? За что? — повторял он через каждый шаг, со злостью срывая с головы старую шапчонку и ударяя себя во впалую грудь.
— Были бы живы мои сыновья, они б им показали! А уж что они бы 'показали' воинам хана Едигира, вслух сказать Назис не решался. Но верил, что в обиду его бы не дали…
Уже на подходе к селению встретил он Сеида, гнавшего своих овец обратно с выпаса. Глаза у пастуха беспокойно бегали, и весь он был какой-то встревоженный, изрядно испуганный чем-то.
Увидев Назиса, чуть приостановился, проговорив:
— Эко дело… Живой никак? А старуха твоя к реке всю ночь бегала, глотку драла. Думала, что прибрал тебя водяной наш. А ты вон живой…
— Только что и живой, — без всякой радости согласился Назис. — Чего, здорово моя-то убивалась? — Ему интересно было услышать, что вечно недовольная его баба вдруг проявила заботу о пропавшем муже.
— Не скажу, что так здорово, как молодые девки по убитым своим парням ревут, но все-таки… Подходяще…
— Лодку у меня отобрали, — без всякого перехода сообщил рыбак.
— Ха, лодку, — хмыкнул Сеид, — я вон четырех овечек не досчитался. Как корова языком слизала.
— Хороша, видать, корова, — подначил его Назис.
— А то не хороша! Наскочили несколько конных и, не спрося, схватили в седла и будь таки. Парнишка мой прибег с поля, орет: 'Батяня, конные налетели!', а у самого щека в крови. Хлестанули плетью. Вот. И он жалостливо всхлипнул.
Назису стало как-то легче, что не он один пострадал, лишившись лодки, но и у соседа тоже горе. И даже поболе его.
Медленно ковыляя за успевавшими хватать остатки жухлой травы, торопливо перебирающими коротенькими ножками овцами, он поведал свою историю. Рассказал и про осетра, и про молодого, чуть не утонувшего парня, и про других пловцов, и как за ними гнались по берегу степняки.
