январе, узнав, что она вышла замуж за какого-то маркиза с севера страны, он сбрил и усы. Тогда Хьюберт не связывал эти поступки с Мэгги. Однако это как-то отражало его реакцию или, что более вероятно, подготовку к чему-то. Возможно, к какому-то испытанию, которое требует сбривания волос.
Теперь он выглядел моложе. Паулина Фин, которую он нанял в феврале, никогда не видела своего работодателя с бородой и усами и описала его лучшей подруге, еще одной англичанке, работавшей в Риме, как «смазливчика».
Хьюберту исполнилось сорок пять. «Смазливчиком» он был не всегда. Иногда, отправляясь в Рим, чтобы пройтись по магазинам и пообедать с подружкой, Паулина обзывала его «слегка голубоватым». Как бы то ни было, Хьюберт, без сомнения, выглядел неплохо, особенно в страдании. Держаться в форме помогала паника, охватывавшая его, когда он начинал толстеть. Экстренные меры, которые Хьюберт тут же начинал предпринимать, обычно состояли из полного поста продолжительностью в несколько дней, самое большее – в дюжину. Таким образом он быстро доводил себя до истощения и преспокойно начинал снова набирать вес, не стесняясь в блюдах и напитках. Хьюберту не раз говорили, что столь изуверским способом он успешно себя доконает, но этого так и не произошло. Большая часть его сознательной жизни состояла из приступов подобной паники, в перерывах между которыми он предавался грезам, брюзжал или подолгу и со вкусом наслаждался жизнью. Сейчас один из таких перерывов подходил к концу, чем и объяснялась особая одухотворенность встревоженного лица Хьюберта. Он был смуглым и голубоглазым. По отдельности его черты ничего особенного не представляли, однако лицо и осанка производили впечатление. Впрочем, обычно Хьюберт не придавал значения своим внешним достоинствам.
Дом с лучшим видом в округе был богато обставлен. Спустя год после постройки он все еще блистал новизной. Новым был даже антиквариат. Мэгги перевезла из своих поднебесных апартаментов на востоке Манхэттена невероятное количество старинной мебели и столько же картин. Гостиную украшали шесть стульев времен Людовика XIV. Сейчас стульев было пять, а шестой недавно отправился в Рим, в очень неплохую мастерскую на Виа-ди-Санта-Мария-дель-Анима, где с него делали точную копию. У Хьюберта почти не было денег, так что забота о собственном будущем и уверенность, что Мэгги так или иначе заберет из дома мебель, подвигли его принять меры предосторожности. Все было почти готово, оставалось только снять обивку с оригинала, натянуть ее на копию и послать мисс Фин забрать ее. Мисс Фин он сказал, что стул на реставрации. Оригинал же остался в Риме, в полном распоряжении Хьюберта. Как деньги в банке. Хьюберт думал, не подменить ли еще пару-тройку предметов обстановки и, возможно, один стул. Так, пол гостиной застилал исфаханский ковер семнадцатого века. Мысли Хьюберта не раз обращались к нему, но скопировать с необходимой точностью ковер было невозможно. В последнее время Хьюберт мало пользовался гостиной, оттуда исчезло прежнее очарование.
Мэгги отдалялась от Хьюберта довольно долго. Это только ему окончательный разрыв показался внезапным. Он считал его то очередной причудой эксцентричной миллионерши, то влиянием нового мужа, тоже, между прочим, не бедного. Хьюберт не желал признавать очевидного. Как нам известно, еще прошлым летом он сокрушался об отсутствии такта в характере Мэгги. Ее покровительство уже тогда сходило на нет. Она позволила Хьюберту занять дом, молчаливо выполняя неприятное соглашение, – вилла была спроектирована по его желанию за три года до постройки. Но уже в эти три года, и тем более когда дом был закончен, Мэгги постепенно перестала полагаться на Хьюберта. Возможно, она начала тяготиться им и раньше.
Хьюберта же собственное положение угнетало дольше и сильнее, чем он признавал в разговорах о Мэгги. «Испорченная миллионерша, – повторял он сначала себе, а потом и Паулине Фин. – Сначала использовала меня, а потом выбросила. Сперва бегала за советами, а теперь хочет, чтобы я выметался из этого дома и из ее жизни. Все мои планы строились на ее обещаниях. У нас было соглашение…»
Паулина предполагала, что без любовной связи тут не обошлось, пока однажды, доверившись ей исключительно потому, что больше поговорить было не с кем, Хьюберт не заявил:
– Я никогда не прикасался к женщине. Я люблю женщин, но даже близко ни к одной не подходил. Это разрушило бы все волшебство. Женщины – волшебные существа. Я не могу жить без них. Поэтому о постели не может быть и речи.
Подобная тирада ненадолго озадачила Паулину. Быстренько все обдумав, она заключила, что Хьюберт попросту не встретил по-настоящему привлекательную, заслуживающую доверия женщину, и твердо решила не покидать его в дни тяжелых испытаний.
ГЛАВА 4
– Великолепно сказано, – восхитилась Нэнси Коуэн, учительница английского. – «Ненависть созревшая, хранящей спокойствие» – как вы думаете, что Байрон хотел этим сказать? Загадочно, не правда ли? И тем не менее предельно точно. В далеком прошлом в озере таилось зло. Вероятно, не одно. Языческие обычаи были жестоки. В общем, «созревшая ненависть» – это великое зло.
Ее ученики задумались, догадываясь, что ничего не поняли. Летиция, девушка восемнадцати лет, вообще не вникла во фразу.
– Эта ненависть, – объяснила учительница, – скрыта гладью озера и ни разу не проявила себя. Поэтому автор и написал «хранящей спокойствие».
– Красиво, – заметил Пьетро. Ему было двадцать лет. Они с Летицией усердно готовились к вступительным экзаменам в американский колледж.
Из окон виллы, в которой шел урок английского, не было видно озера. Единственное, чем оттуда можно было полюбоваться, – это смутно видневшейся далекой башней замка. Урок шел в третьем доме Мэгги Редклиф, недавно сданном внаем.
Летиция, рьяная националистка, славилась как пылкая почитательница фольклора и любила помогать молодым наркоманам. Ей не нравилось даже то, что отец снял дом у американки. Она выступала против продажи земли иностранцам, утверждая, что они развращают итальянцев и распространяют наркотики. Летиция, бледнокожая блондинка с нескладной мускулистой фигурой, презирала религию и считала себя воплощением новой итальянской молодежи. Ее отец был разведен и непомерно богат. Летиция не желала отправляться в американский колледж, и она почти убедила в своей правоте мисс Коуэн, учительницу. Ее черноглазый брат Пьетро больше всего хотел сняться в кино или самому поставить фильм. Поэтому значительную часть своего времени он либо мотался на «порше» вверх-вниз по Италии, от «каблука» к «голени» и обратно, в компании разнообразнейших личностей – из тех, что слетаются к задумавшему новый фильм режиссеру как мухи на мед, либо озарял собственным присутствием очередной парадный прием, на который так падки итальянцы. Но теперь, после появления Нэнси Коуэн, Пьетро нередко с удовольствием оставался дома.
Нэнси была образованна, худа, длинноноса и мила со всеми, кто оказывался поблизости. Ей было тридцать шесть. Она приехала по объявлению в «Таймс», привезя с собой английские манеры, блеклые летние платья, собственные представления о справедливости и множество других ненужных иностранных вещей. Поначалу Летиция пришла в восторг от того, что над новой учительницей английского оказалось так просто одержать верх в разговоре: казалось, что у мисс Коуэн было что угодно, кроме собственного мнения о политике и общественных тенденциях. Но иногда Летиция подозревала, что Нэнси Коуэн попросту не считала нужным высказывать собственное мнение. Ей даже казалось, что учительница предпочитала во всем соглашаться с Летицией и Пьетро лишь потому, что они для нее ровным счетом ничего не значили. В очередной раз ощутив это, Летиция бросалась биться за свою точку зрения с удвоенной, чуть ли не оскорбительной яростью. Зато Пьетро считал уступчивость Нэнси очень женственной и с экономностью истинного художника был не прочь выжать из уроков английского все, что возможно. Впрочем, отец Пьетро и Летиции скорее всего уже переспал с учительницей. Выяснить наверняка было бы несложно, но Пьетро был слишком молод и беспечен, чтобы придавать этому особое значение. Интересоваться подобным он считал нездоровым и невежливым. К тому же однажды за ужином, глядя на то, как Нэнси залюбовалась небом, он однозначно решил, что отец добился расположения учительницы. В лунном свете она выглядела
