глубокая книга.
— Автобиографическая? — поинтересовалась я.
— Да, в основе, — ответила Дотти не без гордости, словно это был важнейший признак хорошей и глубокой книги. — Он, понятно, изменил имена. Но роман весьма откровенный, а в нашем нынешнем мире только это и имеет значение. Сэр Квентин, например, всегда требует полной откровенности.
Мне не хотелось огорчать Дотти, а то бы я высказала ей свое убеждение — полная откровенность не из тех достоинств, что красят искусство. Она же с грустью добавила, что никто никогда не бывает полностью откровенным, одна лишь видимость. Я согласилась, и это ее встревожило.
Как бы там ни было, мне надоело слышать имя сэра Квентина и бряцание арф перед его престолом.
Я рассказала ей о посещении Мэйзи. Я рассказала ей о завтраке с Эриком Финдли. Немного погодя до меня дошло, что Дотти непривычно молчалива. Тем не менее я продолжала. Я добавила одну подробность — она соответствовала истине: когда в клубе Эрика Финдли мы сидели с ним бок о бок на низком диванчике, он так забросил ногу на ногу, что подошвой чуть ли не залезал мне в лицо; в этом, сказала я, было неосознанное желание по меньшей мере меня оскорбить. Я сообщила Дотти, что «Оправдание» Ньюмена, думается, не следовало рекомендовать членам «Общества», поскольку оно — случай особый, а именно — написано Ньюменом в защиту самого себя от обвинения в неискренности со стороны Чарлза Кингсли; наши автобиографы, сказала я, равняясь на «Оправдание», начинают впадать в паранойю. «Жизнь Бенвенуто Челлини», сказала я, куда лучший образец для подражания: тут ясность мысли и полнота жизни. Нормальное ко всему отношение, сказала я. А Дотти все вязала.
Она все вязала. Шарф из красной шерсти. Быстро завершая ряд, она снова и снова переворачивала вязанье. Я сообщила ей, что сэр Квентин чем дальше, тем больше совпадает с моим Уоррендером Ловитом; невероятно, но я могла бы его выдумать, и не одного его, a всех их, всю честную компанию. Эдвина, сказала я, единственный человек из плоти и крови на всю эту коллекцию. Тут Дотти на секунду перестала вязать и поглядела на меня. Ничего не сказала и снова вернулась к вязанию.
А я неслась закусив удила, ни разу так и не вызвав у нее ответного слова. В тот момент ее молчание, казалось, не имело значения: я даже чувствовала, что произвожу на нее сильное впечатление. Я заявила ей, что, по моему мнению, у всей кодлы автобиографов, к радости сэра Квентина, начинают сдавать нервы, и в заключение повторила то, что отец Эгберт Дилени шепнул мне на одном из собраний, — уничижительную фразочку о «титьках миссис Уилкс», а это, сообщила я Дотти, было более оскорбительным для меня, чем для миссис Уилкс. С вульгарностью я бы еще смирилась, объяснила я, исходи она от Солли Мендельсона или от Бенвенуто Челлини, попади он к нам из своего шестнадцатого века, — от нормальных крепких мужчин. Но я не собиралась позволять этому расслабленному святоше и defroque[16] тешить чувственность, оскорбляя мой слух.
— Уже поздно, — заметила Дотти. Она спрятала вязанье в свою ужасную черную сумку, попрощалась и ушла.
После ее ухода меня осенило, и я совсем по-новому истолковала ее молчание. Дав ей время добраться до дому, я позвонила:
— Что-нибудь случилось, Дотти?
— Послушай, — ответила она, — мне кажется, у тебя расшалились нервы. Ты бредишь. С нами все в порядке. У нас совершенно нормальная группа. А вот с тобой, по-моему, что-то не так. Берил Тимс — впрочем, пусть ее говорит сама за себя. Твой «Уоррендер Ловит» — насквозь больная книга. Тео и Одри Клермонты тоже считают ее больной, она жуть как их растревожила, пока они правили гранки. Лесли говорит, что это бред.
Я сумела взять себя в руки и подыскать достаточно суровую отповедь, уместную для данного случая; нападки на «Уоррендера Ловита» меня по-настоящему разозлили, на прочее мне было плевать.
— Если Лесли хоть как-то считается с твоими суждениями о его романе, — процедила я спокойно, подавив рвавшуюся наружу истерику, — ты могла бы уговорить его отказаться от ужасной фразы, которую он сует на каждом шагу, — «Что касается…» В его рецензиях она так и мелькает.
Я услышала, как Дотти заплакала. Я намеревалась выложить ей кое-что еще про прозу Лесли с ее чудовищными повторами. Он добирался до сути не иначе, как безнадежно похерив ее в паутине многосложных слов и многослойных образов.
Она заявила:
— Ты этого не говорила, когда спала с ним.
— Я спала с ним, а не с его стилем.
— Я считаю, — сказала Дотти, — что в нашем мире тебе не место.
Так завершилась очередная из миллиона, как мне казалось, моих ссор с Дотти.
— Флёр, — процедила леди Бернис «Гвардеец» Гилберт со свойственной ей хрипотцой в голосе, — не обнесете ли гостей бутербродами? Могли бы и в прихожей помочь — у моей малышки-горничной всего две руки. Проверьте, не нужно ли кому налить…
Она упросила меня прийти на коктейль, и вот я оказалась у нее на Керзон-стрит в своем голубом бархатном платье среди полчища балаболок. Теперь до меня дошло, почему она так навязывала мне это приглашение. Я нерешительно взяла поднос с сырным печеньем и сунула под нос стоящему рядом молодому человеку солидной наружности.
Он взял печенюшку и сказал:
— Да это же Флёр!
Это был Уолли Макконахи, мой старый приятель военных лет, служивший в Министерстве иностранных дел. Он вернулся из Канады. Опершись спиной о стену, мы принялись болтать, а «Гвардеец» тем временем мерила меня свирепым взглядом. Когда она вдоволь насмотрелась, а выпивка и болтовня Уолли вернули мне хорошее настроение, я приспособила Уолли принимать в прихожей пальто и помогать мне разносить бутерброды с купленными на черном рынке деликатесами, от коих и мы с Уолли урвали свою долю. Это еще сильнее разъярило «Гвардейца».
— Сэр Квентин, — сказала она, проходя мимо, — наверняка предложил бы вам помочь мне. Его еще нет.
Я сказала, что сэр Квентин требует полной откровенности и, откровенно говоря, я таки ей помогаю, а бутерброды имеют огромный успех.
Вскоре прибыл сэр Квентин, а затем и автобиографы поодиночке просочились в числе прочих гостей. Комната была набита битком. Я заметила Дотти — поглядывая в мою сторону, она о чем-то горячо беседовала с Мэйзи. Пустые стаканы выстроились на крышке огромного рояля, где стояла большая фотография покойного супруга хозяйки, погребенного под грудой орденов и медалей. «Гвардеец» схватила меня за руку и, ни слова не говоря, показала на стаканы.
Мы с Уолли их собрали, свалили на кухне в раковину и удрали. За обедом в «Прунье», где интерьер с аквариумом так успокаивает нервы, мы поведали друг другу о том, что было в нашей жизни с тех пор, как я потеряла его из виду. Рыбки плавали к сновали в своей стихии, а мы себе беседовали, потягивали вино и смотрели друг другу в глаза. Затем мы отправились в «Куальино», чьи темные стены были в то время украшены пустыми рамами от картин, и протанцевали до четырех утра.
За вечер Уолли нарассказывал массу забавных историй — совершенно пустых, но именно по этой причине меня взбодривших. Например, он поведал об одной своей знакомой: эта девушка обладала сверхъестественной способностью — низкосортные вина заставляли ее чихать, что и обеспечило ей место дегустатора в виноторговой фирме. Рассказал он и о другой девушке — эта не хотела идти замуж на том основании, что у жениха изо рта плохо пахнет, а ее мать, пытаясь сломить сопротивление дочери, заявила: «Ну, знаешь ли, ты
— На твоем месте, Флёр, я бы развязался со всем этим. Счастливей будешь.
Да, сказала я, возможно. На самом же деле в этот чудесный хмельной вечер мне открылось, что я
