СССР, на котором обсудить вопрос о нездоровых явлениях и фактах антипатриотического поведения отдельных литераторов».
В июле 1964 года «этот вопрос обсуждался на совещании руководителей творческих союзов и секретарей парторганизаций и Отдела культуры ЦК КПСС, а затем в соответствующих организациях» (ЛГ, 1993, № 18). С тех пор, очевидно, и поползли зловещие слухи о предстоящем исключении Ф. Вигдоровой из Союза Писателей.
Ко времени моей ноябрьской встречи с Анной Андреевной (1964 года) в Комарове, в литературных кругах разнесся слух, что из-за активной борьбы за освобождение Бродского, Ф. Вигдорову, по инициативе партийной организации, намерены исключить из Союза Писателей. Этот слух сильно встревожил друзей Фриды Абрамовны; я, в частности, собиралась срочно прервать свое пребывание в Комарове и возвратиться в Москву.
Привожу отрывки из писем, полученных мною от Фриды до Комарова и в Комарове.
Из писем Ф. Вигдоровой – Л. Чуковской
…он [Александр Борисович]… тихо сидел в саду нашего дома. К нему подошел один молодой (впрочем, уже не очень молодой) критик и бухнул: – Как у Фриды Абрамовны с исключением из Союза?
Александр Борисович был уверен, что я от него все скрыла. А я и сама ничего не знала. Правда, ко мне то и дело подходили с вопросом: – Говорят, у вас неприятности?
Но я – по глупости или по легкомыслию – не волновалась. И не волнуюсь. И не буду!!!
Впрочем, сейчас, кажется, и оснований нет волноваться. Утихло.
Хороши были разные люди в этих обстоятельствах. Об этом – лично. Но слова Полевого [тогда редактора журнала «Юность». – Л. Ч.], сказанные им Романовой, я хочу Вам сообщить:
– Мне надоела эта Вигдорова, – сказал он. – То она пристает с NN, то с Бродским. Защищать ее я не буду. (Подумав): – Но и топить не буду!
Вот одолжил!
Любопытно: когда мне передали совет уехать из Москвы – поскорее и подальше, – я ответила: «Я не заяц, я не побегу»».
«7
Я очень огорчена Вашей болезнью, а своими делами не огорчена НИСКОЛЬКО. Кстати говоря, они пошли на убыль…
…Не волнуйтесь, дорогая, история эта сошла на нет, потухла. Единственное, что меня мучает, это судьба Иосифа. Почему тянут? Почему не отпускают?»
…хочу, чтобы Вы поняли: я не волновалась. Не горевала. Не чувствовала ничего похожего на страх. Я только рада была, что у меня будет хоть минутная возможность сказать все, что я о них думаю. Кажется, не будет у меня такой возможности. Все затихло. Ну, и слава Богу, – скажу я, любя и жалея своих друзей. И бедного Александра Борисовича».
Приложение 3
ГОЛАЯ АРИФМЕТИКА
Не имея возможности прочитать все статьи и воспоминания об Анне Ахматовой, напечатанные за рубежом, приведу лишь один пример «главной лжи», которая ее возмущала. В томе первом ее «Сочинений», опубликованном в 1965 году, в предисловии Глеба Петровича Струве на с. 7 читаем: «the period between 1925 and 1940 was indeed a period of almost complete poetic silence…» («период между 1925 и 1940 был периодом почти полного молчания»). Далее автор предисловия производит подсчет: около полдюжины (half-a-dozen) стихотворений Ахматова написала с 1925 по 1931; немногие в 1936-м и одно в 1939-м… Как видит читатель, ознакомившийся хотя бы с одним из сборников стихотворений Анны Ахматовой, вышедшем в конце восьмидесятых или в начале девяностых годов, а также прочитавший первый том моих «Записок», подсчет, произведенный Глебом Петровичем Струве, неверен. Подсчет этот и не мог быть верным. Находясь за тысячи километров от поэта, о котором пишешь, да к тому же еще по ту сторону железного занавеса – подсчитать, сколько стихотворений и когда этим поэтом создано – затея неисполнимая, в особенности, если сознавать, что речь идет о той поре, когда Анна Ахматова не только не имела возможности печатать свои стихи, но даже записывать их.
Однако автор предисловия столь твердо убежден в своих подсчетах, что с небольшой оговоркой повторяет их в 1967 году в новом издании первого тома «Сочинений» Анны Ахматовой. Повторяются они – с оговорками – ив статье Никиты Алексеевича Струве в сборнике, изданном в 1989 году в Париже. Сборник юбилейный[247]. Статья озаглавлена бесстрашно: «Колебания вдохновения в поэтическом творчестве Анны Ахматовой».
Пытаясь подтвердить давнюю мысль Глеба Петровича Струве о многолетнем полном или почти полном молчании Ахматовой, Никита Алексеевич Струве прилагает к своей статье две научные таблицы: № 1 – «Количественное распределение стихотворений по годам» и № 2 – «Количественное распределение стихотворений по периодам».
Цель этих таблиц доказать, что Ахматова в иные годы создала много «стихотворных единиц» (термин Н.А.Струве), а в иные – меньше. Так, например, из таблицы № 1 явствует, что Ахматова в 1913-м – написала 46 стихотворений, в 27-м – только 3, а в 40-м – 33. Это ли не «колебания вдохновения»? Это ли не доказательство, что творческая способность Ахматовой на долгие, преимущественно с конца двадцатых и в тридцатые годы – угасла, а в сороковом – воскресла? Но, замечу я, ни Ахматова, ни кто другой и не утверждал, что, подчиняясь собственному плановому хозяйству, она почитала себя обязанной каждый год поставлять на потребу читателя одинаковое количество стихов. Кроме того, самый расклад по таблицам ясно показывает, что речь идет уже не о вдохновении, которого никакими таблицами не уловишь, – а о плодах вдохновения, о стихах.
Как бы предчувствуя публикацию ученых таблиц, Ахматова в своей автобиографической прозе написала: «В частности, я считаю, что стихи (в особенности лирика) не должны литься, как вода по водопроводу, и быть ежедневным занятием поэта. Действительно, с 1925 г. по 1935 я писала немного, но такие же антракты были у моих современников (Пастернака и Мандельштама)»[248].
Стихи никогда не были «ежедневным занятием» Анны Ахматовой. Главный же недостаток научных таблиц: там не указано, что именно подразумевает Н. А. Струве, употребляя термин «стихотворная единица». Так, например, две строфы о Блоке, вставленные Ахматовой в «Поэму без героя» в 1959 году, – считать ли единицей чего-либо – нет ли? Если же «единица» не определена до точности, то что, собственно, подлежит подсчету? Можно сказать «десять штук яиц» (подразумевая равенство подсчитываемого), но нельзя сказать: десять штук облаков, десять штук упадков или десять штук подъемов вдохновения. И по затраченному труду и по затрате времени одна единица не равна другой. И по значительности результата. Стихи бывают более характерные для главной темы, которой обуреваем в эту пору поэт, бывают и менее выразительные; случаются беглые – промельк, очерк – или, напротив, по определению Ахматовой, – «ключевые»; бывают, наконец, попросту, короткие и длинные.
это двустишие есть несомненно оконченное художественное произведение, равное народной поговорке, и притом несомненный экспромт, мгновенно ударившая молния. Ну, а элегия, не в две строчки, а в 58 строк – например, «Предыстория» – это тоже «стихотворная единица»? или тут требуется какое-то другое обозначение? Создавалась она в разные годы, длилась.
Н. А. Струве говорит: «особенно бесплодны будут конец 20-х – начало 30-х годов». А что означает слово бесплодны? Пастернак и Мандельштам, как рассказывала Ахматова, считали лучшим из созданных ею в начале тридцатых годов стихотворение «Привольем пахнет дикий мед». Мне она говорила, что одним из лучших своих стихотворений она считает «Если плещется лунная жуть» (1928) и «Тот город, мной любимый с детства» (1929)[249]. «Лучшее» – оно сказано не научно и не подлежит арифметике, но вес имеет и во всяком случае об «угасании вдохновения» не свидетельствует, даже если в соответствующей году графе стоит цифра «1».
