исторически неверно. Рассказ Солженицына снова и снова убеждает: без видения исторической правды, в сущности, не может быть и полной правды, каков бы ни был талант». А все потому, по мнению В. Кожевникова, что Солженицын механически воспользовался методом
По поводу этой, а затем и других статей, А. Солженицын вспоминает:
«Пора моего печатания промелькнула, не успев и начаться. Масляному В. Кожевникову поручили попробовать, насколько прочно меня защищает трон. В круглообкатанной статье он проверил, допускается ли слегка тяпнуть «Матрёнин двор». Оказалось – можно. Оказалось, что ни у меня, ни даже у Твардовского никакой защиты «наверху» нет… Тогда стали выпускать другого, третьего, ругать вслед за «Матрёной» уже и высочайше-одобренного «Денисовича», – никто не вступался» (БТД // НМ, 1991, № б, с. 58).
Среди этих «других, третьих» – примечателен С. Павлов, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, выступивший 22 марта 1963 года в «Комсомольской правде» со статьей о необходимости для молодых писателей служить «высоким идеалам».
«…Почему в жизни мы встречаем хороших советских людей, – спрашивал Павлов, – а в некоторых советских книгах пишут совсем о других? И действительно, стоит почитать мемуары И. Эренбурга, «Вологодскую свадьбу» А. Яшина, путевые заметки В. Некрасова, «На полпути к Луне» В. Аксенова, «Матренин двор» А. Солженицына, «Хочу быть честным» В. Войновича (и все это – из журнала «Новый мир») – от этих произведений несет таким пессимизмом, затхлостью, безысходностью, что у человека непосвященного, не знающего нашей жизни, могут, чего доброго, мозги стать набекрень. Кстати, подобные произведения «Новый мир» печатает с какой-то совершенно необъяснимой последовательностью».
36 Речь идет о полемике между Ермиловым и Эренбургом, развернувшейся на страницах печати в первые месяцы 1963 года. Власти были недовольны мемуарами Эренбурга «Люди, годы, жизнь», в особенности книгой четвертой (см.: «Новый мир», 1962, №№ 4–6). 29 января 1963 года в газете «Известия» появилась статья Ермилова «Необходимость спора». Ермилов укорял автора мемуаров в пристрастии к модернистским течениям в живописи и литературе; попрекал любовью к кубизму, сюрреализму – вместо социалистического реализма, и вообще в пристрастии к западному искусству вместо русского и советского. Но главное обвинение, брошенное Ермиловым Эренбургу, носило не эстетический, а моральный характер. В. Ермилов, сам всю жизнь неукоснительно приспособлявший свои выступления к воле высшего начальства, теперь упрекал автора мемуаров в трусости: Эренбург утверждает, заявлял он, что в годы сталинских репрессий, отдавая себе отчет во множестве возмутительных несправедливостей, он считал необходимым, «сжав зубы», молчать (чтобы не потерять веры в правоту идей). Ермилов, патетически негодуя, отказывается оправдывать тогдашнее молчание Эренбурга. Он, Ермилов, и подобные ему коммунисты, только потому, дескать, не бросались на защиту справедливости, что не отдавали себе отчета в происходящем. К тому же, уверяет критик, в тридцать седьмом году, вопреки опасности, на собраниях и в печати было «немало» выступлений в защиту гонимых.
(Никакая печать ни единого слова в защиту не пропускала; выступления же на собраниях – в редчайших случаях – действительно были и неизбежно влекли за собою тяжкие кары.)
5 февраля 1963 года в «Известиях», в виде письма в редакцию, появился ответ Эренбурга. «В. Ермилов инсинуациями пытается оскорбить меня как человека и советского гражданина, – писал Эренбург. – На это я вынужден отвечать…»
Далее И. Эренбург привел цитату из своих мемуаров: «Я знал, что случилась беда, знал также, что ни я, ни мои друзья, ни весь наш народ никогда не отступятся от Октября, что ни преступления отдельных людей, ни многое, изуродовавшее нашу жизнь, не могут заставить нас свернуть с трудного и большого пути. Были дни, когда мне не хотелось дальше жить, но и в такие дни я знал, что выбрал правильную дорогу». Эренбург пытался объяснить Ермилову, что в 1937—38 годах он принимал участие в борьбе испанского народа против фашизма, и там, в пору этой борьбы, позволить себе «додумать до конца», понять со всей полнотою и ясностью, чтб творится в Советском Союзе – значило обречь себя на идейное банкротство, на духовную гибель. Потому он, «сжав зубы», страдая и мучаясь, молчал.
В том же номере газеты Ермилов снова с большою грубостью ответил Эренбургу. В следующих номерах редакция в поддержку Ермилову поместила несколько читательских писем.
37 По-видимому,
38 Иван Тимофеевич Козлов (1909–1987) – литературный критик, специализировавшийся на книгах о войне. В издательстве писателей он – в ту пору – первый заместитель председателя правления (Лесючевского). После мартовского пленума ЦК, судя по моей «Записной книжке», «Софью Петровну» дали на пересмотр И. Т. Козлову. Кратко пересказываю свою беседу с Иваном Тимофеевичем (20 мая 63 года):
«Сегодня я была у Козлова. Первая его фраза: «Я думаю, что мы не будем издавать вашу повесть». Объяснил – почему не будут. «Всё это правда, совершенная правда, я работал в то время в издательстве «Молодая Гвардия ' и всё было так, именно так, как описано у вас, но эта правда не укрепляет советский строй». Я: «Но это правда?» – «Я вам уже сказал: это правда, но она не укрепляет веру народа в советский строй». Я: «Значит, миллионы людей погибли, а вспоминать их нельзя?» – «Нет, почему же? Лет через 15 вашу повесть может быть и напечатают. Но не раньше'. Я: «А может быть и раньше. Я оптимистка». – «Не разделяю вашего оптимизма». Я: «Почему же? Ведь вот, когда я писала эту повесть, я не надеялась, что ее когда-нибудь кто-нибудь прочтет, а теперь мы с вами сидим и свободно обсуждаем ее, и прочли ее в машинописи уже десятки людей '».
39 Ахматова пересказывает слова из заметки М. Соколова, напечатанной в «Литературной газете» 2 апреля 1963 года: «Товарищ Эренбург очень уважаемый человек, но он зря так поторопился вытаскивать на свет литературных мертвецов».
40 По словам А. Г. Наймана, сценарий был намечен Ахматовой лишь в самом кратком виде. Герои сценария – двое летчиков; один из них погибает, а другой (замешанный в причинах гибели первого) пользуется сведениями о своем бывшем друге, чтобы добиться расположения его жены.
41 Марианна Петровна Шаскольская (1913–1983) – физик, кристаллограф, сотрудница Института Кристаллографии АН СССР, давний друг Корнея Ивановича (еще с ленинградских времен). В шестидесятые годы Марианна Петровна часто бывала у него в Переделкине, исполняя его поручения: помогала наводить справки в библиотеках, держать корректуры и пр.
42 В очерке о Мандельштаме, помещенном в «Чукоккале» (М.: Искусство, 1979, с. 56), Корней Иванович вспоминает:
«Сохранился фотоснимок, относящийся к тому давнему времени, к 1914 году, к самому началу войны. На этом снимке мы четверо сняты рядом на длинной скамье: Мандельштам, я, Бенедикт Лившиц и Юрий Анненков. На снимке запечатлен Мандельштам первых лет своей писательской славы, бодро и беззаботно глядящий вперед».
О той же фотографии вспоминает и Ю. П. Анненков:
«5 июня 1965 года… Ахматова… подарила мне одну страшно ценную для меня фотографию, относящуюся к первым дням войны 1914 года. В один из этих дней, зная, что по Невскому проспекту будут идти мобилизованные, Корней Чуковский и я решили пойти на эту улицу. Там, совершенно случайно, с нами встретился и присоединился к нам Осип Мандельштам… Когда стали проходить мобилизованные, еще не в военной форме, с тюками на плечах, то вдруг из их рядов вышел, тоже с тюком и подбежал к нам поэт Бенедикт Лившиц. Мы обнимали его, жали ему руки, когда к нам подошел незнакомый фотограф и попросил разрешение снять нас. Мы взяли друг друга под руки и были так вчетвером сфотографированы…» («Дневник моих встреч», т. 1, с. 125).
43 Вячеслав Всеволодович Иванов (Кома) объяснил мне, что подал тогда Анне Андреевне такой совет: не заниматься опровержением мемуаров Маковского, потому что это только привлечет к ним больше внимания.
Что касается меня, то я с очерком Маковского о Гумилеве получила возможность ознакомиться только в 1983 году в книге «На Парнасе Серебряного века» (Мюнхен, 1962). В вопросах творческой и личной биографии Гумилева я не компетентна; суждения же Ахматовой о воспоминаниях Маковского см. здесь же, на с. 48, 54–55, 111–112.
Теперь очерк С. Маковского переиздан в сборнике: Николай Гумилев в воспоминаниях современников.
