поехал специально по этому делу) – еще не вернулись.
А Фрида воюет. Ею привезена такая запись процесса, что камни вопиют. Она уже дала экземпляр Чаковскому (чтобы хотя бы остановить возможное выступление газеты){157}, Суркову; дает Твардовскому, Федину… Пусть читают. И думает, думает неустанно – как быть, что делать.
Вот это, может быть, самая главная в ней черта: неспособность к предательству, ни грана предательства никогда.
Потому мне легко с ней. Фрида – совершенно устойчивый здоровый организм. Ясность, здравость ума в сочетании с добротой, светом, стойкостью, мужеством.
Всё – плохо.
Кругом суета – и я суечусь, – бессильные попытки спасти Бродского. Очень видны люди, разницы – не случайные. За него страшно, он может быстро погибнуть; дело черное, гнусное; и в то же время радостное: сколько вокруг него объединилось хороших, доблестных людей! Не говоря о героине – Фриде, – сколько вокруг прекрасных людей!
В деле Бродского из порядочных людей оказались плохи – Панова, Дудинцев, Берггольц. Сначала – Гранин, но теперь он раскаялся; сначала – Алигер, но, кажется, и она уже разобралась.
Очень складно выходит, что Воеводин – приключенец, строчит об убийствах и пр. Секция приключенцев в Союзе – это наиболее невежественная, бездарная и спекулянтская часть писателей. Штамп – сюжетный и стилистический – как идеал, как предел мечтаний. Ни грана поэзии, художества. Все элементарно, т. е. антихудожественно, т. е. античеловечно и реакционно. Вот почему я обрадовалась, узнав, что Воеводин, выдавший суду фальшивую справку, – приключенец. Складно выходит.
Бродский возит навоз в совхозе.
Прокофьев напечатал в «Лит. Газете» статью об успехах ленинградских писателей за истекший год – и о своей работе с молодыми…
На пьянке у Расула Гамзатова [Кайсына Кулиева?] встретились Твардовский и Прокофьев. Рассказывают – со слов присутствовавшего там Козловского, – что Твардовский кричал Прокофьеву:
– Ты подлец! Ты погубил молодого поэта!
– Ну и что ж! И правда! Это я сказал Руденко{158} , что его надо арестовать!
– Ты негодяй! Как же ты по ночам спишь после этого!
– А ты в это дело не лезь! Оно грязное!
– А я непременно вмешаюсь!
– А кто тебе о нем наговорил?
– Оно мне известно как депутату Верховного Совета.
– И стихи тебе известны как депутату?
– Да, и стихи.
Тут Твардовский заметил Козловского и снова кинулся на Прокофьева.
– Что же ты его не арестовываешь? Ведь он тоже переводчик, тоже переводит по подстрочнику, и тоже еврей…
Правда ли это?
Теперь мы надеемся на Твардовского, который ничего не обещал, но, кажется, собирается что-то сделать, и… и… на Бажана.
Они вхожи.
Составляется справка по делу Бродского – схема событий со всеми приложениями, документами, письмами и пр. Основной удар – по Лернеру и прочим провокаторам. Что они, мол, ввели в заблуждение высшее начальство.
В Ленинграде плюют в морду Воеводину и корят Гранина. А он раскаялся только на минуту, а сейчас изворачивается.
Дело Бродского по трем каналам пошло вверх – но – что будет? И когда? Неизвестно.
А от него приехал ленинградский посетитель и московская посетительница и подробно рассказали о его быте и душевном состоянии.
Грязь, холод. Спит, не раздеваясь. Горячей пищи нет. Не переводит, не читает, потому что слишком холодно в комнатушке. В четыре часа дня, вернувшись с работы, ложится, не раздеваясь, на койку.
Уверяет, что никто ничем не хочет ему помочь. («Это психоз, – говорит АА – У Левы такой же. Он уверен, что я нарочно держала его в лагере».)
Посылаем ему спальный мешок, спиртовку, свечи.
Вся история Бродского навела меня на ясную и четкую мысль. Кажется, впервые за всю жизнь.
Я поняла, что сейчас нам всем надо делать – и в общем, и в частном плане.
Поняла с помощью двух лиц: Фриды и Герцена.
Писала – не Герцена, – а снова о Бродском. Кажется – все говорят, – удалось. Но какой ценой! Несчастные семь страниц на машинке выбили из сна; три дня я жила с мигренью, с горячим лицом, обожженными изнутри глазами – больная, потерянная…
Если бы ему помогло!
А с делом так.
Сара Эммануиловна{159} добилась (по моему наущению) от Гранина, который был в Москве, что он не только Черноуцану сказал о безобразиях, но написал Руденко, что справка Воеводина – фальшивка. Еще до этого он заявил в Обкоме, что уйдет из комиссии, если Воеводина не снимут – и показал письмо «молодых». Толстиков на это ответил, что он еще посмотрит список молодых и разберется, кто они, а Прокофьев пригрозил Гранину, что тот положит билет.
Гранин мне удивителен. С. Э. дала ему мое письмо к Черноуцану и Фридину запись, и он сказал, что только теперь он все понял. А ему давно бы все следовало понять!
Остальное мрачно. Черноуцан тяжело болен. Между тем он тоже уже перешел на нашу сторону и мог бы помочь. Он сказал Гранину:
«Я жалею, что вовремя не обратил внимание на письмо Чуковской и Вигдоровой».
Новое мое письмо к Черноуцану все друзья превозносят как яснейший и сильнейший документ, но куда его послать – неясно.
И тут разночувствия у меня с Фридой. Она хочет – Миронову{160}, Руденко. Я не хочу к ним обращаться; если бы попало вместе с досье – пожалуйста.
Фрида, конечно, понимает лучше меня. А у меня как всегда:
Затем: Фрида все время хочет, чтобы я на что-то сдвигала СЯ и КИ. А я этого не хочу – раз они сами не рвутся в бой. Ведь тут нужны борцы, которые, как я, Фрида, Копелевы, СЭ{161}, сами рвутся, хотят, пробуют, а не люди, согласные что-то подписать.
Но Фрида настойчивее меня.
А я так не люблю ни на кого нажимать!
Дело Бродского – плохо.
