осторожно ползла по шатающемуся мосту, все остальные ждали.
Иногда вся колонна совсем останавливалась, шофёры, не выключая моторов, выходили из кабин, перекрикивались, разминали ноги, прислушивались к вою снарядов. На людях шофёр Лунина всем своим видом показывал, что он совершенно равнодушен к обстрелу; он даже сонливо позевывал, когда снаряд разрывался где-нибудь неподалеку. Потом машины опять начинали ползти друг за дружкой, медленно одолевая мосты.
Лунин уже думал, что все препятствия остались позади, как вдруг прямо перед собой увидел густые и черные клубы дыма.
— Попал! — сказал шофёр, побледнев. Дым, тяжелый, жирный, мотаясь на ветру, огромным, конским хвостом разлегся по снегу справа налево, заслонив впереди весь горизонт. Так могла гореть только нефть.
— Автоцистерна, — сказал шофёр. — Вот ведь угодил!
Машины не решались приблизиться к пылающей на льду автоцистерне и сначала остановились, а потом одна за другой стали съезжать с дороги и, буксуя в сухом снегу, объезжать ее. Объезд этот совершался медленно, и тем временем не менее пяти снарядов разорвалось где-то совсем близко. Но мало-помалу снова выбрались на дорогу. Здесь лед был гладкий, без заструг и трещин, и машина понеслась.
Немцы не то прекратили обстрел, не то перенесли его на другую часть дороги. Впереди Лунин уже различал синюю полосу леса, которая расширялась приближаясь. Скоро он заметил и Осиновецкий маяк, возвышавшийся над лесом, тот самый, который он видел, когда летел через озеро. Замерзшие ноги Лунина ныли, и он усердно постукивал ими, но обращал на них мало внимания. Скорей! Скорей!
Наконец они вползли на берег и поехали по колеблющимся синим теням, падавшим от сосен на снег. На берегу раскинулся небольшой и нестройный поселок из каких-то ободранных бараков. С удивлением Лунин услышал свист паровоза. Товарный состав стоял на железнодорожной ветке. Как и в Кобоне, здесь на снегу громоздились мешки и ящики, прикрытые брезентом. Это было продовольствие, перевезенное через озеро на машинах. Отсюда его по железнодорожной ветке везли в Ленинград на Финляндский вокзал. До Ленинграда оставалось сорок километров, но шофёр внезапно остановил машину.
— Сейчас мы обогреемся, — сказал он.
Перед дощатым, наскоро сколоченным бараком, на размолотом колесами снегу стояло уже штук десять груженых машин. Из всех жестяных труб на крыше барака валил дым. При мысли о задержке Лунину стало досадно. Но уж слишком было заманчиво немного погреться.
— Только недолго, — сказал он.
И вслед за шофёром вошел в барак. Барак был разделен не доходившей до потолка перегородкой на две комнаты. В той первой комнате, длинной и просторной, куда вошел Лунин, пылали разом три железные печки. Благодатным жаром дохнуло Лунину в лицо, блаженнейшее тепло охватило его со всех сторон. Несколько шофёров с разомлевшими, счастливыми лицами уже стояли и сидели вокруг печек. Они грели воду в ведрах и в больших чайниках, вода кипела, и горячий пар клубился под потолком. Они с наслаждением пили горячую воду из кружек, держа в черных пальцах куски мерзлого хлеба.
— Вот и мы сейчас закусим, — сказал шофёр Лунина. — Садитесь, товарищ начальник.
Он, видимо, хорошо был знаком со всеми этими шофёрами и приятельски с ними переговаривался. Из кармана ватных штанов вытащил он большую копченую рыбину, завернутую в газету, разложил ее на скамейке и принялся чистить.
Вдруг из второй комнаты барака вышел какой-то человек, тоже, вероятно, шофёр, и что-то негромко сказал. Слов его Лунин не расслышал, но шофёры сразу умолкли. Один за другим все потянулись во вторую комнату, за перегородку. Шофёр Лунина покинул свою рыбину на скамье, ушел туда же. Лунин остался один.
От тепла замерзшие ноги его разболелись еще сильнее. Он снял валенки, по-новому перемотал портянки, опять надел валенки. Ногам стало легче. Он в одиночестве похаживал вокруг печек, ожидая.
Шофёр его вышел наконец из-за перегородки и сказал вполголоса:
— Умерла.
— Кто умерла? — спросил Лунин.
— Женщина. Жена капитана. Тут капитан один, с Волховского фронта, ездил в Ленинград в командировку, вывез оттуда жену. Довез до озера, а она здесь стала умирать. Он двое суток с нею в этом бараке промучился, кормил ее, кормил, но организм уже не принимает. Всё равно умерла.
— Сейчас?
Шофёр кивнул. Он нерешительно смотрел на свою рыбу.
— Вы будете кушать, товарищ начальник?.. — спросил он Лунина. — Я тоже не буду. Не могу я на этом берегу кушать. Как перееду через озеро, ничего не кушаю.
Он завернул рыбу в газету и сунул в карман.
— Поедем, что ли?
— Едем! Едем! — сказал Лунин и вышел из барака.
Лунин въехал в город через Ржевку, Охту, Выборгскую сторону, мимо металлургического завода и Финляндского вокзала и переехал через Неву по Литейному мосту. Солнце еще не зашло, и громады зданий были залиты красноватым сиянием его последних лучей. Лунин настороженно и жадно смотрел на заметенные снегом улицы с еле заметными пешеходными тропинками, на ярусы и арки разбомбленных зданий. Ни автомобилей, ни лошадей, ни ворон, ни трамваев. Ему вспомнились какие-то рассказы о городах, погруженных на дно моря. Очень редкие пешеходы придавали этому впечатлению особую реальность они брели так медленно и с таким трудом, словно двигались сквозь плотную воду.
Переехав через Литейный мост, Лунин очутился в той части города, которую знал лучше всего. Лиза девушкой жила недалеко отсюда, на Моховой. Сколько раз когда-то Лунин провожал ее по этим улицам до дверей! И, увидев внезапно с Литейного моста весь Литейный проспект, Лунин совсем разволновался. Сколько раз проходил он здесь в то лето, смотрел на эти дома, на эту прямую, уходящую вдаль улицу! Нет, он вовсе не ожидал, что будет так волноваться… Машина шла меж двумя рядами высоких сугробов по направлению к Невскому. Лунин считал перекрестки, он всё хорошо помнил. На углу улицы Пестеля он попросил шофёра остановиться.
Шофёр вместе с ним вышел из кабины, помог ему взвалить мешки на плечо и распрощался по- приятельски. Озябшие ноги Лунина затекли от долгого сидения в кабине и вначале плохо его слушались. Неуверенно ступая, раскачиваясь под тяжестью мешков, медленно побрел он по улице Пестеля, по узкой тропинке вдоль стены. Встречая прохожих — всё больше женщин, еле бредущих, сгорбленных, в разрезанных валенках, с закутанными в шерстяные платки лицами, — он робко сторонился, уступая им тропинку и заходя в глубокий снег. Вот за этой витриной был прежде цветочный магазин. 'Аптека им. Тува'… Как он помнит эту вывеску! Сердце его стучало оглушительно, и он даже приостановился, чтобы дать ему поутихнуть.
Он подходил к тому месту, где улицу Пестеля пересекает Моховая, и вдруг увидел, что один из четырех углов на перекрестке сметен бомбой, словно отрезан. Все квартиры всех пяти этажей углового дома были видны снаружи — комнаты, оклеенные разноцветными обоями, столы, заваленные снегом, шкафы, зеркала. 'Как близко от них упала бомба', — подумал он с тревогой. Действительно, они когда-то жили совсем близко — не то в третьем, не то в четвертом доме от угла. Он свернул за угол и сразу увидел этот дом.
Сначала ему показалось, что дом их не изменился. Шестиэтажная угрюмая темносерая стена с какими-то мрачными лепными украшениями. Вон их парадное. Он вспомнил кислый, пыльный запах этого парадного и грязноватые его окна, на которых из множества цветных стекол складывались изображения рыцарей, очень занимавшие его, провинциала.
Он сделал еще несколько шагов и остановился, потрясенный. Как это он сразу не заметил, что все окна во всех этажах этого дома выбиты!
Уже всё поняв, но всё еще надеясь, он поспешно подошел к дому. Нет, от дома осталась только коробка, только фасад, а крыши нет, ни одного междуэтажного перекрытия нет, весь дом как пустой орех. Сквозь впадины выбитых окон видел он переплетение сорванных, изогнутых взрывом балок.
