отправлял в рот. Кончики пальцев его порозовели от румяного сока малины.
Эти фонарики ягод и эти розовые пальцы пробудили в нем множество воспоминаний. Ведь он находится почти в своих родных местах: отсюда до городка, в котором он родился, немногим больше ста километров. Там тоже была река с такими же крутыми зелеными берегами, и. такой же лес, и малина. И говорили там так же, как в этой деревне, где они сейчас живут, и сам Лунин говорил так же — круто, по- северному. Ему вспомнилась главная улица, замкнутая с одного конца белым каменным собором, а с другого — старинной деревянной церковью, за которой начиналось кладбище. Кроме главной улицы, в городе, собственно, ничего и не было — так, слободки, ничем не отличавшиеся от деревень. Дремучие заросли бузины, а в бузине — сарай, где когда-то Лунин мастерил свои первые модели самолетов. Настоящие самолеты он видел только на картинках, но сколько отдал им дум и сердечного жара, как мечтал о полетах!.. Лунину вспомнились лица соседей, родных, лица мальчиков и девочек. Где они теперь? Какие они? Узнал бы он их сейчас, если бы увидел? Может быть, некоторые из них до сих пор живут там же… Он вдруг вспомнил девушек, которые когда-то ему нравились. Он долго хранил их в памяти, но встретил Лизу и сразу всех забыл и не вспоминал до этого дня… Если бы хоть несколько часов свободных, туда можно было бы съездить на машине. Но свободных часов нет и не будет. Долететь туда на самолете, пронестись над главной улицей на бреющем? Нет, пустяки, фантазия…
Любопытно, узнал бы он свой город с воздуха? Ориентиры: собор, деревянная церковь, изгиб реки, деревянный мост на сваях. Да есть ли еще этот деревянный мост? Там, по слухам, теперь новый, арочный, железный. За вторую пятилетку там выстроили стекольный завод, — Лунин читал об этом в газетах. И собора, может быть, нет…
Странно, он столько мечтал о своем городе о полетах и ни разу не видел его сверху. Над таким множеством городов он пролетал, но только не над тем городом, в котором родился.
Малина, растущая на крутом береговом склоне, связала его прошлое с настоящим. Он вдруг радостно ощутил единство всей своей жизни. Здесь, в этом краю, отделенном от мира лесами, родилась когда-то у него, маленького мальчика, мечта — летать, и всю свою жизнь отдал он этой мечте. Сколько он летал! Пожалел он об этом когда-нибудь? Никогда. Ни разу. Лишь летая, был он счастлив. Лишь летая, чувствовал он себя нужным, сильным. Каких друзей удавалось ему находить, потому что он летал! Он умел летать — и стал полезен своей Родине и научился защищать ее…
Лунин вдруг взглянул на часы и поспешно зашагал вверх, ломая хрупкие прутья малины. Там, наверху, озаренный солнцем, стоял уже сибиряк Хромых, когда-то вестовой Рассохина, а теперь вестовой Лунина. Его послали отыскать командира эскадрильи и доложить ему, что машина для поездки на аэродром уже готова и ждет. Хромых долго простоял там, над склоном, — смотрел, как Лунин ест малину, и не хотел мешать ему.
Шестнадцатого августа 1942 года наши войска оставили Майкоп. Девятнадцатого августа пал Краснодар, родной город Коли Хаметова.
Дни стали короче и прохладней, всё чаще перепадали дожди, на березах появились первые желтые пряди. Как-то утром на аэродроме приземлился самолет 'У-2', и из него вышел Уваров. Появление комиссара дивизии в эскадрилье все истолковали одинаково: пора на фронт.
Впрочем, о цели своего прибытия Уваров вначале не сообщил никому, даже Ермакову и Лунину. Начал он, по своему обыкновению, с мелочей, с быта, интересовался столовой, обмундированием, простынями. Узнал, аккуратно ли доставляются газеты, журналы, какие статьи из центральной печати обсуждались на политинформациях. С каждым он поговорил, о каждом порасспросил, с незнакомыми познакомился.
— А как Кузнецов? — спросил он, между прочим, у Лунина и Ермакова.
Лунин знал, что Ермаков недолюбливает Кузнецова, и поспешил ответить:
— Летает хорошо.
— Дисциплина? — спросил Уваров.
— Пока нормально… — сказал Ермаков хмуро.
Два дня провел Уваров на аэродроме, следил за полетами. И приезжал вместе с летчиками и уезжал вместе с ними. После каждого вылета он подзывал летчиков к себе и расспрашивал их о подробностях полета. Летчики скоро перестали перед ним робеть и рассказывали ему с увлечением и просто.
Спрашивал он их, между прочим, и о том, нравятся ли им новые самолеты. Но о качествах 'Харрикейнов' летчики говорили неохотно и как-то неопределенно. А Татаренко, так тот прямо ответил:
— Не могу знать.
— Как же так? — удивился Уваров. — Ведь вы на нем летаете!
— А нам сравнивать не с чем, — ответил Татаренко. — Много ли мы видали самолетов? Вы лучше к гвардии майору обратитесь — вот он может сравнить.
Ермаков всякий раз, когда Уваров начинал расспрашивать о 'Харрикейнах', прислушивался. Вопрос об этих английских самолетах он считал для себя не вполне решенным. Порой ему начинало казаться, что мнение Лунина о них пристрастно и несправедливо. Он видел, каких больших успехов добились молодые летчики за несколько недель подготовки. Ермаков не был ни летчиком, ни техником, никогда не кончал лётной школы, но много лет прослужил в авиации и сам водил 'У-2'. Он вполне способен был оценить их успехи, он ясно видел, что в августе они стали летать гораздо лучше, чем летали в июле. Могут ли быть плохи самолеты, если летчики добились на них таких результатов? Да и вообще похоже ли это на правду, что английские машины хуже наших?
Ему казалось, что отношение Лунина к 'Харрикейнам', даже если оно отчасти и справедливо, может принести только вред. Легко ли, в самом деле, молодому летчику летать на самолете, если он догадывается, что его командир считает- этот самолет барахлом?
Все эти сомнения Ермаков честно выложил Уварову. С особенным удовольствием произнес он фразу: 'Летчик должен верить в свою технику', потому что фраза эта была не его, а уваровская, он сам слышал ее от Уварова по другому поводу несколько месяцев назад.
Уваров улыбнулся.
— А если техника такая, что верить в нее нельзя? — спросил он.
— Мне кажется, товарищ полковой комиссар, что наши молодые летчики вполне доверяют своим самолетам, — сказал Ермаков. — Вот вы спрашивали их, и ни один не пожаловался, не сказал о своем самолете ничего плохого.
— Да, это они здорово! Ни один не проговорился! — сказал Уваров, очень, видимо, довольный.
На третий день он объявил, что эскадрилья должна немедленно вернуться к Ладожскому озеру, на тот аэродром, где стояла зимой. А сюда, в тыл, поедут две другие эскадрильи полка, — за новыми летчиками и самолетами.
Глава девятая. Синявино
Соня теперь редко бывала дома и совсем отвыкла от своей опустевшей квартиры на шестом этаже.
Она по прежнему работала в комсомольской бригаде, той самой, которая прошлой зимой восстанавливала баню, и обычно ночевала вместе с девушками там, где работала. Бригадой по прежнему распоряжалась Антонина Трофимовна.
Состав бригады за это время сильно изменился: две девушки умерли ранней весной, из остальных многие уехали в эвакуацию, за озеро. Но взамен выбывавших приходили новые, и Соня, одна из младших по возрасту, была в бригаде одной из самых старших по стажу.
Никаких постоянных обязанностей у бригады не было. Делали то, что в каждый данный момент было важнее всего.
Весной и летом больше всего сил бригада отдавала огороду.
