теперь слишком велик, чтобы его называть загородной виллой, и слишком мал, чтобы носить гордое название замка.
Но земля, окружавшая его, эти великолепные волнистые луга, сбегавшие вниз к журчащему Кену, старые сады и аллеи древних вязов, – оставались почти такими же, какими они были, когда королева Елизавета (с ее страстью спать в чужих домах) провела здесь одну ночь.
Гвенда увидела описание этой усадьбы в газетном объявлении и тотчас по возвращении из Франции отправилась осматривать имение. Она была в восторге. Дом был вполне подходящ для Чика, а цена его абсурдно мала. Имущество было в хорошем состоянии и носило на себе печать заботливой реконструкции. Маркиз Пальборо оказался выселенным из Лондона в свою новую сельскую резиденцию раньше, чем он успел сообразить, какая перемена произошла в его жизни.
Он чувствовал себя глубоко несчастным, ибо ничего не могло компенсировать ему насильственный разрыв с его приятной жизнью на улице Даути. Он терял самое главное – терял Гвенду, которая переехала в комнату под его прежней квартирой. Часть имущества, достойная перевозки в аристократический дом в Кенберри, была отправлена туда по железной дороге, оставленные вещи были безжалостно проданы.
Чик чувствовал себя покинутым и не осмеливался задумываться о том, какова будет его жизнь без ежедневного общения с Гвендой Мейнард. Он не мог отрицать респектабельности своего нового положения, тишины и уюта своей усадьбы, так же как не мог остаться вполне равнодушным к тому, что является повелителем четырех садовников, кучера и пастуха. Помимо этого он оказался теперь владельцем двух ферм, сданных в аренду, и не без интереса узнал, что, согласно старинной хартии, дарованной Генрихом IV, он мог, если бы это ему заблагорассудилось, повесить на виселице, которую он должен построить на свои деньги, любого убийцу, грабителя или конокрада.
Наконец, Гвенда, освободившаяся на две недели вследствие перемены репертуара, приехала к нему в гости.
– Но только на две недели, Чик. Я не могу и не хочу жить за ваш счет.
– Будет ужасно, когда вы уедете, Гвенда, – простонал он жалобно. – Каждый день у меня какая-нибудь новость. Сегодня утром я получил письмо от адвокатов моего дяди, в котором они запрашивают у меня подписанные им арендные договоры. Дело в том, что он владел крошечным участком земли где-то около Пальборо, а теперь возник процесс о правах нынешнего арендатора…
– Но разве у вас есть какие-нибудь документы вашего дяди? – спросила Гвенда.
– Есть целый склад ящиков, – ответил он, и вдруг луч надежды осветил его мрачное одиночество. – Предположим, Гвенда, что вы останетесь здесь и поможете мне разобрать и классифицировать эти бумаги! Я никогда еще до них не дотрагивался, но вот уже второй раз эти адвокаты мне надоедают…
Он объяснил ей, что после смерти дяди нашел ящики, полные писем и заметок, относившихся преимущественно к претензии доктора Бина на титул маркиза, и прибавил туда другую массу бумаг, найденную им в письменном столе и сейфе доктора.
– Я все время собирался разобрать их, но без вашей помощи мне не справиться с ними.
– Я помогу вам, – согласилась она, наконец, – но только, если это не займет больше двух недель, Чик. А затем я уеду…
– Не надо об этом говорить в день приезда! С завтрашнего утра мы займемся бумагами.
– Начнем сегодня, Чик, – сказала Гвенда, но Чик имел свои планы.
Он еще не вполне исследовал свое имение и теперь настаивал, чтобы первый день был посвящен этой благой цели. Она согласилась.
Они сидели под зарослями ольхи, облегавшими к маленькой речке на границе усадьбы. Чик сходил в дом за новой удочкой, которую купил перед отъездом из Лондона. К вечеру им удалось вытащить из воды какую-то мелочь, и с этой минуты Кенберри-Хауз приобрел новое значение в глазах Чика.
– Не уходите, Гвенда, – попросил он, когда она поднялась.
– Поздно, Чик, мы можем остаться без чая.
– Только одну минуту, Гвенда! Я вам хотел сказать это еще в Монте-Карло…
– Лучше не нужно, Чик, – ответила она спокойно.
Она стояла над ним, приглаживая свои растрепавшиеся волосы.
– Я знаю, что вы мне хотели сказать, Чик, – и я делала все, что могла, чтобы вас поощрить к этому. Я была бессовестной тогда, но с тех пор я была пристыжена. Чик, я ловила вас на удочку, как теперь вы ловите форель. О, я, должно быть, сошла с ума…
Он вскочил на ноги и уронил свою удочку, но она остановила его прежде, чем он успел заговорить.
– Мы провели хорошее время вместе, Чик, чудное, идеальное время, но мы не должны портить воспоминание о нем. Вам предстоит большое будущее, Чик, и вы должны выбрать себе жену из вашего круга. Я знаю, – предупредила она его протест, – это звучит жестоко и ужасно, но, в самом деле, в этих браках между равными, в пределах одного класса, есть бесспорная логика. Если бы я вышла замуж за вас, что бы обо мне говорили люди? Что я прибрала вас к рукам с того момента, как вы унаследовали титул, и держала вас так крепко, что вы не имели возможности встретить другую! Меня не очень беспокоит, что будут думать обо мне, но что будут думать о вас? Вас будут считать беспомощным дурачком, который попался в сети, сплетенные хитрой актрисой.
Она покачала головой, все же избегая встречаться с ним взглядом.
– Нет, Чик, этот маленький чудный сон окончился. Если бы даже я любила вас больше, чем люблю, а я не думаю, что это возможно, – ее голос дрогнул, – никогда я бы не согласилась…
– Но вы сделали меня тем, кем я стал, – возразил он горячо.
– Я только вывела вас на сцену жизни, Чик, – усмехнулась она. – Поэтому вы должны думать обо мне как о своем импресарио.
Чик нагнулся, поднял с земли удочку, бережно снял крючок и с ужасающим спокойствием стал наматывать лесу.
– Хорошо, Гвенда, – сказал он, и она почувствовала болезненный укол своему самолюбию в том, как хладнокровно принял он ее отказ.
Эта ночь была самой грустной в жизни Гвенды. Мысль о том, что она бесповоротно вычеркивает его из своей жизни, наполняло сердце невыносимой болью.
Чик заметил утром темные круги у нее под глазами, и это открытие только усугубило его собственное горе.
– Сегодня мы начнем разбирать бумаги, – заметил он деловито.
– Боюсь, Чик, что я не смогу вам помочь дольше сегодняшнего дня, – возразила она. – Я завтра должна уехать в Лондон.
– Завтра? – встрепенулся Чик и тихо прибавил: – Хорошо, Гвенда.
Он только теперь начинал понимать, какую муку она испытывала. До сих пор он думал только о себе, переживая собственную утрату.
– Дорогая моя, если вам хочется уехать сегодня, я не стану вас удерживать.
Ему потребовалось немалое усилие, чтобы произнести это, и еще большее усилие, чтобы сдержаться, когда она уронила голову на грудь и тихо заплакала.
– Благодарю вас, Чик, – сказала она.
– Только один вопрос я хотел бы задать вам, Гвенда. Если бы не этот дьявольский титул, если бы мы снова вернулись в Брокли, и я бы, как прежде, зарабатывал страхованием себе на жизнь, сказали бы вы мне то же самое?
Она молча покачала головой.
– Теперь давайте смотреть эти несчастные бумаги. – Бедный дядя Джозефус! Сколько он нам причинил беспокойства!
– Хотите вы видеть мистера Флауэра? – спросила миссис Фиббс, входя с визитной карточкой в руке.
– Флауэр? – переспросил Чик, нахмурившись. – А он не репортер?
Месяц назад, когда стало известно, что Чик покупает усадьбу Кенберри, он подвергался бешеной атаке репортеров.
– Нет. Я спросила его.
Чик взял карточку, но не узнал ничего нового, так как мистер Джон Джеггер Флауэр из скромности не