проводя свои эксперименты. Нет, он еще… занервничал, когда наконец понял, что топлива почти не осталось. В результате он забыл отключить ручную систему, когда перешел на электродистанционное управление, и таким образом действительно полностью истратил топливо. А потом он… запаниковал! Вот почему он не смог установить правильный угол капсулы и включить тормозные двигатели простым нажатием кнопки… Вот почему он вошел в атмосферу под таким маленьким углом. Он едва не проскочил атмосферу, вместо того чтобы пройти сквозь нее… и едва не прыгнул в вечность — потому что запаниковал! Вот! Все сказано. Это самое страшное обвинение, которое можно было бросить пилоту, восходящему по гигантскому зиккурату авиации. Оно гласило: человек утратил все, что у него было, самым страшным образом. Он просто струсил. Этот грех нельзя было искупить. Проклят навеки! Худшего обвинения быть не могло. Вы слышали запись его голоса как раз перед потерей радиосвязи? Вы слышали в нем панику?! На самом деле никто не мог услышать ничего подобного. Голос Карпентера звучал так же, как и голос Гленна, и был гораздо менее возбужденным, чем у Гриссома. Но если уж вы хотели услышать панику, особенно в словах, которые человек выдавливал из себя под действием огромных перегрузок, и если вы были в этом заинтересованы… то, конечно, слышали панику. А еще у Карпентера не было нужной вещи с самого начала. Это же просто очевидно! Он отказался от нее давно. Он выбрал многомоторные самолеты. (Теперь мы знаем почему!) Он налетал на реактивных истребителях только двести часов. И в число астронавтов попал лишь по счастливой случайности. И так далее, и тому подобное. Конечно, пришлось проигнорировать некоторые объективные данные. Пульс Карпентера при вхождении в атмосферу, как и во время взлета и орбитального полета, был ниже, чем у других астронавтов, включая Гленна. Он никогда не поднимался выше ста пяти ударов, даже в самый критический момент вхождения в атмосферу. Можно было поспорить, является ли пульс достоверным отражением хладнокровия пилота. Например, у Скотта Кроссфилда был хронически повышенный пульс, но он считался пилотом уровня Чака Йегера. Просто невообразимо, чтобы у человека в состоянии паники — в случае «жизнь или смерть», во время кризиса, который длился не считанные секунды, а двадцать минут, — чтобы у такого человека пульс был ниже ста пяти ударов. У обычного пилота пульс мог подскочить выше ста пяти только потому, что какой-то наглый ублюдок втиснулся перед ним без очереди в гарнизонной лавке. Можно было поспорить, правильно ли Карпентер провел вхождение в атмосферу, но обвинять его в панике — с учетом телеметрических данных, касающихся его пульса и ритма дыхания, — не имело смысла. Следовательно, объективными данными стоило пренебречь. Очернение Карпентера, раз уж оно началось, должно было продолжаться любой ценой.
Оно преследовало сразу несколько целей. Например, позволяло остальным чувствовать себя настоящими пилотами, а не просто ездоками в грузовом отсеке. У человека либо была нужная вещь, либо не было — как в космосе, так и в воздухе. В глубине души каждый пилот знал (можете отрицать, если хотите): для того чтобы ваша нужная вещь смогла выделиться, нужны неудачники. И почему бы Карпентеру не стать таким? Логика больше не имела значения, особенно потому, что обо всем этом нельзя было говорить открыто: для общественности в программе пилотируемых космических полетов по-прежнему не существовало никаких изъянов. Простая логика подсказывала вопрос: почему надо выбрать Карпентера, а не Гриссома? Да потому, что Гриссом погубил капсулу и отделался классическим ответом пилота, попавшего в серьезную переделку: «Я не знаю, что случилось, машина не сработала». Телеметрия показывала, что иногда пульс Гриссома находился на грани тахикардии. Как раз перед вхождением в атмосферу его пульс достигал ста семидесяти ударов в минуту. Даже после того как Гриссом живым и здоровым оказался на палубе авианосца «Озеро Чемплейн», его пульс составлял сто шестьдесят ударов в минуту, дыхание было учащенным, а кожа теплой и влажной. Он не желал ни о чем говорить, а хотел лишь спать. Классическая клиническая картина: человек, поддавшийся панике. Тогда почему бы Гриссому и не стать неудачником, если он так нужен? Вполне логично, но логике места не находилось. Эта была совсем другая область — магических верований. В повседневности отважный малыш Гас жил жизнью нужной вещи. Он был преданным носителем знамени Оперативного. Здесь судьбы Гаса и Дика пересекались. Дик всегда говорил: в этом деле вам нужен проверенный тест-пилот. Гас и Дик были друзья не разлей вода. Три года подряд они вместе летали, вместе охотились, вместе пили; их дети тоже играли вместе. Они оба были преданы священному слову: оперативное. Ширра, Шепард и Купер тоже поддерживали их в этом.
Дику было за что благодарить Шепарда. Однажды Эл собрал парней и сказал:
— Слушайте, нужно что-нибудь сделать для Дика. Мы должны вернуть ему гордость.
Предложение Шепарда состояло в следующем: Дик должен стать кем-то вроде шефа астронавтов, со своим офисом, титулом и официальными обязанностями. Все одобрили идею и предложили ее Гилруту, и в кратчайший срок Дик получил должность координатора деятельности астронавтов. Возможно, в НАСА были люди, полагавшие, что это лишь добавит внештатной работы астронавту-неудачнику, но в таком случае они недооценивали Дика. Он был гораздо более проницательным и решительным человеком, чем обычные обитатели его висконсинской тундры. Эта работа давала ему возможность реализовать свою невостребованную энергию. Как организация, НАСА по-прежнему представляла собою политический вакуум, и Дик собирался заполнить его… местью. Довольно скоро Дик стал в НАСА фигурой, с которой приходилось считаться, и мотивация его не изменялась: чем могущественнее он становился, тем больше получал шансов изменить решение, запрещавшее ему полеты. Справедливость, обычная деловая справедливость… во имя нужной вещи.
Оперативное: теперь это слово стало приобретать новую окраску, и последовали новые выводы о полете Карпентера. Схема его полета была перегружена идиотскими экспериментами. Ученым, до сих пор занимавшим в иерархии НАСА самое низкое место, дали возможность… и вот вам результаты. Карпентер отнесся ко всему этому профессорскому безумию серьезно, что и привело к такому финалу. Он настолько погрузился во всевозможные наблюдения, что опоздал с заполнением карты контрольных проверок, а потом стал нервничать. Со всей этой ученой чепухой можно было и подождать. Ведь сейчас, в критической оперативной фазе программы, в решающий момент настоящего летного испытания, такие забавы не просто не нужны, но и опасны. К тому же, в этом деле приняло участие слишком много проклятых врачей. (Посмотрите только, что они сделали с Диком!) А вдобавок ко всему, пришлось иметь дело и с двумя психиатрами. Эти Рафф и Корчин, конечно, неплохие парни, но они… стояли на пути! Зачем было заставлять астронавта мочиться в пластиковые пакеты и попадать в маленькие кружки карандашом… ведь он рисковал своей шкурой в космическом полете? А эти двое даже не поняли, что Карпентер был в панике. Они нашли его воодушевленным, полным энергии, готовым снова отправиться в полет… Их не пригласили продолжить программу после переезда из Лэнгли в Хьюстон. Спасибо за все, джентльмены.
Тут мнение Гриссома, Слейтона и Ширры совпало со мнением Крафта и Уолта Уильямса. Крафт и Уильямс тоже полагали, что не относящиеся к делу эксперименты на данной стадии космической программы должны быть сведены к минимуму. И теперь, если кто-нибудь заявлял обратное, оставалось лишь удивленно поднимать брови, разводить руками и спрашивать: вам нужен еще один полет Карпентера?
11 и 12 августа могущественный «Интеграл» снова нанес удар, и теперь уже ничто не стояло на пути теории оперативного. 11 августа Советы запустили космический корабль «Восток- 3». Сначала это выглядело как повторение полета Титова, длившегося целый день. Но ровно через двадцать четыре часа Главный конструктор запустил «Восток-4», и теперь оба корабля летели вместе, дуэтом, в трех милях друг от друга. В трех милях друг от друга в бесконечности космоса! Советы говорили о «групповом» полете, в котором участвовали два космонавта, Николаев и Попович. На самом деле никто из них ни малейшим образом не мог изменить свою траекторию, а близость кораблей стала результатом исключительно того, что второй «Восток» был запущен точно в тот момент, когда первый поднялся на вершину орбиты. Но даже это казалось верхом непостижимой мудрости. Благовоспитанное Животное и многие конгрессмены, похоже, пребывали на грани истерики. Целые формации советских космических воинов, швыряющих шаровые молнии на Скенектеди… Гранд-Форкс… Оклахома-Сити… И снова Главный конструктор издевался над ними! Бог знает, каким будет его следующий сюрприз (но несомненно — крупным). Что ж, это утрясло дело. Больше никаких денситометров, разноцветных аэростатов и других врачебных штучек. (И никаких неоперативных пилотов!) Что и объясняло
